Красные блокноты Кристины - Александра Евгеньевна Шалашова
Она хотела открыть ключом незапертую отчего-то квартиру, но только провозилась зря, прошла коридором в обуви, а на кухне ее мертвый муж выкладывал на стол помидоры сорта «черный принц», отборные, блестящие.
Привет, она сказала, уходи. Нельзя, чтобы ты был здесь, мертвые должны быть среди мертвых, не хочу тебя видеть. Он только улыбался, прошел мимо нее обратно к дверям – она подумала, что тут и исчезнет, что уйдет навсегда, но он, оказывается, еще какие-то продукты на лестничной клетке оставил – странно, что она не заметила, когда поднималась. Он выложил на стол молоко и сыр, потом только ушел окончательно, но не навсегда.
Долго потом она замечала, что и белье кто-то выстиранное из машинки достает, и даже вынимает из слива ванной ее длинные черные волосы, потому что в какой-то день во время уборки она вдруг перестала их замечать. Потом все меньше и меньше дел оставалось по хозяйству, так что она все чаще замирала на лавочке и думала – зачем сказала не хочу тебя видеть, когда на самом деле хочется больше жизни?
Где-то полгода назад, когда появились мандарины на прилавках, она осторожно решила купить сама и впервые разбирала пакеты сама, оглянулась – а он вот, на стуле, улыбается просто, не говорит. Наверное, условие такое, чтобы не говорил, поняла она, но было как-то совсем все равно, говорит или нет. Но она все-таки попробовала – хочу тебя слышать, сказала, так хочу тебя слышать.
Кристина, он сказал, Кристиночка.
Праведник
Карина села на полку и замерла. Ничего нет, никого. Богдана прижала к груди. Глаша возится на полу, собирая пыль на колготки – колготки, когда-то бывшие бирюзовыми, соседи отдали, нет, это она съездила за ящиком всяческого детского по объявлению «отдам даром казань», там вообще всё отдают, всё – бутылочки, соски, пеленки, но все сил не было ехать, а тут оказалось, что девушка живет в двух остановках, собралась, Богдана-Глашу взяла, поехала. Девушка хотела чай оставить пить, пожалела, но они не остались. Колготки оказались отличными, все оказалось отличным, мало ношенным, только Глаша так любит по полу ползать, по всем коврам, по бетонным, по разным, что колготки почти сразу же протерлись на коленях и на попе, потеряли цвет. И так потом горевала, что не смогла остаться у той девушки, что отдавала вещи, пропустила один автобус, следующий, а Витя все равно спросил, почему поздно, почему нельзя было поехать днем, когда он работает. Не знала, что ответить. Нужно было остаться с девушкой. Она показала, какое на столе лежит печенье, шоколадные конфеты. Конфеты-то и у нас есть, не придумывай, ладно. Вообще, разве можно конфеты: говорят, от этого у детей красные щеки, красные руки, ты что, хочешь, чтобы Богдан…
Не хотела ничего.
Поезд не двигается – Карина рано приехала, боялась.
По вокзалу не ходила – сидела тихо-тихо на лавочке, боялась, что Богдан проснется. Глаша в этом возрасте не засыпала никогда, сиди и сиди, качай, поглаживай. Живот, плечики. Болели отчего-то, и в этом тоже была виновата, потому что наелась конфет, напилась газировки, кофе, который очень любила, а Витя говорил, что в растворимом хоть и меньше кофеина, а все равно нельзя, всю беременность твердил, что нельзя. Она тайком выходила на кухню, брала из его банки ложку, жевала, не заваривала кипятком, чтобы не было запаха. Но Витя все равно догадался, заорал. Потом унес банку из дома – сказал, буду на работе пить, а ты не смей. Так и не решилась купить, хотя тогда еще могла. Потом Витя сказал – ты дай мне карточку, а я сам буду продукты приносить, потому как тебе тяжело: так и до выкидыша недалеко, а ты ведь не хочешь, чтобы Богдан…
Нет, не Богдан. Тогда еще Глаша.
Она не хотела, не хотела, но, господи, иногда хотела.
Никто не заходил в купе, хотя должны бы трое – она взяла себе нижнюю полку, а Богдану-Глаше детские как не занимающим отдельного места. Но полка узкая, и Карине показалось, что, когда дети улягутся, именно ей и не хватит места.
Ма-а-а, затянул Богдан, ма-а, затянул, он долго может тянуть.
Затеребил за джинсы, дернул один раз, другой.
Потом полез под откидной столик, выпрямился, заорал – сразу услышала, что ударился не сильно, но хныкал – пришлось наклониться, погладить по голове, поприговаривать: ах ты глупенький мой, хороший, у кисы боли, у собаки боли –
Она замерла, и рука замерла.
Богдан заплакал сильнее, не услышав продолжения, хотя знал наизусть, множество раз слышал – и когда падал с высоты роста на хрупких ногах, раскачавшись, и когда бежал по асфальтированной дорожке и снова упал, собрал ссадины на колени и локти, и когда учили прикладывать подорожник, сама прикладывала, но помнила, что дома нужно будет непременно промыть перекисью водорода, но дома забывала, и ссадины заживали сами собой.
Глаша встала, вытянув вперед ручки.
Держалась за полку, но Карина все равно ничего не почувствовала – Глаша могла бы теперь не просто встать в первый раз, но и танцевать, стоять на голове, это ничего бы не изменило.
Ма-а, затянул Богдан.
Как мы приложим подорожник, когда здесь нет.
Карина не спала двое суток. Ночью Витя теребил, требовал рассказать, что же ты со мной не разговариваешь, повторял, давай объяснимся. Почему тебя несет к матери, ну давай ты сдашь билет, а я потом вас отвезу на машине – ну или не на машине, я сам, сам куплю билеты на поезд, возьму вам хорошие билеты, может быть, выкуплю купе целиком, чтобы только. А ты сейчас поговори со мной. Ты скажи.
Она ничего не сказала.
Билеты к матери купила месяц назад.
Двое суток – и она практически ничего не взяла, ничего детского: придется выходить на каждой долгой станции, искать магазин. Дура, что не взяла. Не могла заставить себя, боялась, что Витя остановит. Но он не останавливал, ушел на работу молча, кажется, не до конца веря. И тогда она быстро-быстро покидала влажные-салфетки-колготки-капли-для-глаз-сухое-печенье-книжку-которую-уже-читала, забыв остальное, вызвала такси и поехала на вокзал. Таксист еще без детского креслица приехал вначале, посмотрел – что же вы не написали? Но она никогда раньше не ездила на такси с детьми. И хотелось кофе, так нестерпимо хотелось кофе – и подорожник.
Открылась дверь купе, зеркало в сторону уехало – и Карина исчезла, и Богдан-Глаша исчезли, появился мужчина.
На нем одежда наподобие черной рясы, с обтрепанным грязноватым подолом – Карина подумала отстраненно, что у Вити иногда рубашки на манжетах рвались: нарочно он, что ли? И ведь не зашить, не сделать ничего, сразу в ведро. Не может он чучелом каким на работу ходить, видишь ли.
Нужно найти подорож…
– Здравствуйте, – сказал мужчина.
Богдан перестал плакать, уставился с любопытством.
Глаша стояла, не пошатнувшись, не оглянувшись.
– А у меня, видите, – глупо сказала Карина, – дочь пошла. Не ходила все, хоть и пора бы.
И слезы пошли.
Мужчина вдруг протянул руку – Карина даже вскрикнуть не успела – и опустил на голову Богдана.
– Болит у него, – проговорил мужчина, – унять надо.
И он унимал, а они сидели.
– Вот, теперь не будет. Забирайся на мою полку.
И Богдан послушался, хотя никого до этого, даже Карину – реже, реже. Мужчина тоже на нижней ехал, а больше никто не пришел.
– Вы до Краснодара едете? – спросил сосед.
– Да. К матери, – неясно, зачем сказала, словно бы слово само вылетело, промолвилось.
От мужчины пахло странно – не обычным мужским, кисловатым, несвежим, а хорошим, древесным, притом по виду не из тех, кто духами пользуется. Она не чувствовала в воздухе ни пота, ни дезодоранта, ни сигарет, ни больных, загнивающих зубов. И ничего-то у него не было с собой, только термос, который он аккуратно поставил к окну. И все. Ни яиц, ни хлеба, ни пива. Когда они раньше с Витькой путешествовали еще, так ясно было, что без пива никуда.
Она хотела почувствовать еще – вдыхала, вдыхала. Голова закружилась, за окном медленно двинулся перрон.
Карина ненадолго прикрыла глаза, а когда открыла – в окнах был почти Краснодар, а Глаша спала на коленях у мужчины. Богдан сидел рядом,
