Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина
Он искал — способ, или рецепт, или хитрость, любой мало-мальский костыль, чтобы самому справиться с недугами. Завёл интимный дневник и отмечал в нём градусы душевных состояний. Писал только по-немецки, не устояв перед соблазном анализировать себя на языке Фрейда.
Немецкий был гармоничен и строг, словно механический балет, и так же завораживал. Глаголы распадались на части и сливались в зависимости от места в предложении. Времена сочетались друг с другом, образуя логические пары и не допуская ложных комбинаций. Слова имели свои места и блюли порядок — следовали в речи одно за другим, одно за другим, одно за другим… Каждое слово — самый точный и тонкий оттенок смысла из возможных: понятия делились на части, как фигуры в калейдоскопе, а части, в свою очередь, на более мелкие и мельчайшие — и каждая, крупная и маленькая, фигура этой прекрасной геометрии имела своё наименование.
Этот язык был предназначен для анализа, философского или душевного. На его многосложную и жёсткую грамматику Эйзен натягивал свои мятущиеся чувства, фиксируя их самыми точными словами из возможных, — и чувства застывали, распятые. На сердце легчало. Кажется, душевный костыль был найден.
Эйзен полюбил сидеть за столом и писать. Это было как раз в перерыве между авралом “Потёмкина” и авралом “Октября”, когда душа жаждала очередного рабочего запоя, а съёмок не было. И он ушёл в запойное письмо. От анализа своей души перешёл к анализу своих фильмов и начал регулярно снабжать прессу статьями о собственном творчестве, потом о кинематографе в целом.
Русские тексты Эйзена были громоздки и чудовищно многословны. Редакторы потели от усердия, тщась пробиться через заборы синонимов и этажи зависимых оборотов, и иногда это даже удавалось. Часто же тексты Эйзена печатали без редакторских правок, предоставляя читателям выбор: либо разбираться самим, либо уважительно отступить с осознанием собственной мыслительной убогости.
Никто не догадывался, что тексты эти — не что иное, как старательный и неудачный перевод с немецкого, разбухший словами в попытках передать все оттенки смысла. И создаются они не для читателей, а единственно для автора. Их написание и есть самоцель — не чтобы поделиться мыслью, а чтобы не сойти с ума.
И уж конечно, никто не догадывался, что за маской интеллектуала — а Эйзен очень быстро прослыл самым интеллектуальным режиссёром в стране — хихикает и потирает ладошки ребёнок, довольный успешным обманом.
— Варенья вишнёвого сколько вёдер покупать? — спросил Гриша на первой же летучке по “Октябрю”.
Он отвечал за снабжение реквизитом — от опавших листьев для имитации осени на улицах до окурков для посыпания коридоров Смольного. Ни сам Гриша и никто другой не сомневался, что крови в предстоящей картине прольётся много, учитывая трагичность события и темперамент режиссёра.
— Не надо варенья, — ответил Эйзен. — В этот раз обойдёмся.
“Обойдёмся чем?” — переглянулась группа. Спрашивать напрямую не решились — режиссёр и так был взвинчен донельзя.
Да Эйзен и не смог бы сформулировать. В голове бродили (или бредили?) смутные желания, одно другого сомнительней.
Ах, как славно было бы взять рецепт “Потёмкина”, да и сварганить новый фильм! Библейские сюжеты стали бы опарой, щепотка фактов — солью. Вымесить до однородности, залить в структуру античной трагедии и выпечь на монтажном столе. Сдобрить насилием (погуще) и сладкими эмоциями (для равновесия вкуса). Самый кричащий кадр вынести на афишу. Вот и готово блюдо: История в виде искусства, сработанная по всем правилам кинокулинарии. Извольте угощаться!
Всё это было бы славно, да мало. Эйзен знал твёрдо: нынче он хотел большего, чем просто пересказать Историю. Но в чём именно это большее заключалось — не знал. Это был самый важный его и самый сложный вопрос.
К Истории имелась у него большая претензия. Та оказалась скупа: одарив Эйзена славой, не одарила средством эту славу удержать. Иначе говоря утаила главную тайну — власти над зрителем. И он, художник с планетарным именем, по-прежнему рыщет в темноте и ощупью пробирается к заветному секрету. И более держаться за юбку обманщицы не намерен, а намерен перешагнуть через неё на следующую ступень. Беда только, что не знает, в какую сторону шагать.
Времени для раздумий не было вовсе — на съёмки отпущено всего-то пара месяцев. Эйзен отсматривал натуру: царские палаты, мосты и набережные, Невский и Садовую. Отбирал из народа актёров на эпизоды. Набрасывал бессчётные эскизы сценария. Подписывал сметы и пропуска на съёмочную площадку. Уже снимал, в конце концов. Уже ревел в мегафон с Триумфальной арки: “Граждане убитые, падайте резче — не в постель укладываетесь!” И всё это время — искал ответ на главный вопрос. Не спал, толком не ел, а пил один лишь кофе. И — искал.
Было решено уже очень многое, а можно сказать — почти всё. Какие события будут показаны и с какими героями. Что сюжета в ленте не будет, а типажи будут обязательно. Что некоторые части будут сняты как документальные, чтобы создать у зрителя иллюзию абсолютной правды, а некоторые — как игровые, чтобы воздействовать художественно. Составлены подробнейшие списки реквизита на каждый день, от живых крыс и мускулистых мужиков до скульптур Родена из эрмитажной коллекции. И такие же списки — по типажным актёрам для каждой сцены, с фотографиями. Найдены по объявлениям в газете и сарафанному радио исполнители исторических лиц: пышнокудрый студент — Керенский; зубной врач еврейского происхождения — Троцкий; портовой механик — Ленин… Для иного режиссёра — более чем достаточно. А Эйзен терзался: чего-то не хватало.
Отсняли десятки тысяч метров (хватило бы на пяток фильмов). Потратили семьсот тысяч рублей, с перерасходом сметы чуть не в полтора раза (хватило бы на десяток фильмов). Щедро и искусно сделали дубли (да какие! — массовые, многотысячные, неотличимые от хроники). А Эйзену всё не хватало — консультаций, дублей, денег, солнца днём, электричества ночью… Точнее сказать, не хватало одного: ответа на главный вопрос.
Напряжение от безответности было так велико, что во взгляде каждого — гримёра, зеркальщика и даже ангела с Александровой колонны — начал видеть осуждение: все догадывались — или уже знали? — о его творческой ничтожности и умственном бессилии. Прятаться за маской Главковерха становилось всё труднее. Душа болела, и никакие прежние костыли — ведение дневника или откровенные разговоры с Тисом — уже помочь не могли.
Он сорвал одну смену: орал на инженеров так, что те обиделись и отключили электричество. Сорвал вторую: просто не явился на площадку, потому что “весь день думал о сцене и не сумел её решить”. Затем и вовсе попросил Александрова поруководить, а сам лёг в постель и напряжённо пялился в белёный потолок, словно надеясь найти там искомое решение, — сутками, не впадая в сон.
Посовещались и отправили выбывшего из строя режиссёра в Москву — начинать монтаж, пока Гриша с Тисом доработают оставшееся. Дал себя уговорить и даже сел в вагон, но в Бологом зачем-то вышел и вернулся в Ленинград. Отправили повторно — на этот раз в мягком купе и под неусыпным надзором проводницы, которой было дадено за это щедрое купюрное спасибо.
До своей комнаты на Чистых прудах Эйзен так и не доехал — с вокзала махнул сразу в монтажную. Вещи позабыл в поезде, и проводница, бранясь, отрабатывала полученную благодарность, выискивая пассажира по всей Москве, чтобы вручить утерянный чемодан.
В монтажной Эйзен провёл неделю. Работал ночами, а днём спал на кушетке, что стояла в углу для любителей ударного труда. Ел ли что-то — не помнил. (Судя по тому, что
