Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина
Тиссэ оказался меньшим привередой, невзирая на франтоватый вид и благородные манеры, — употреблял кофеин во всех видах, даже бурду из соседней пышечной. И спать на съёмках приспособился гораздо лучше остальных: в любую свободную минуту укладывался поверх найденной где-то старой двери без петель, которую везде таскал с собой. Устраивался прямо на мостовой, на крыше или на мозаичном полу в царских палатах, клал под голову чемоданчик с линзами и падал в сон. Штатив с камерой помещал рядом и обнимал, как женщину. Вокруг ходили люди, едва не задевая спящего ботинками, громко говорили, смеялись — не замечал.
— Навыки беспризорного детства? — подначивал друга Эйзен.
— Военной юности, — всерьёз отвечал тот.
Правый глаз его обрамлял аккуратный синяк — от беспрестанного контакта с окуляром.
Умению Тиса спать “по крошке” завидовал Гриша. У этого от бессоницы глаза вот уже который день были красные, а некогда румяные щёки ввалились и облепили скулы. Подбадривал себя не кофеином (никак не мог приучить себя к горькой и обжигающей нёбо жидкости, хотя старался усердно вот уже несколько лет), а мотоциклом. Каждому из железной пятёрки ассистентов — Грише, Штрауху и остальным — выдали по мотоциклу, изумительно тарахтящему при езде и оглушительно ревущему на поворотах, с фарой, как звезда, и пронзительным гудком, — чтобы рассекать пространства Дворцовой по поручениям шефа. Едва кудрявая Гришина голова начинала клониться на грудь, вскакивал на мотоцикл и мчался по съёмочной площадке — проветриться и снова воспрянуть.
Горели на работе все. Верили: невыполнимых задач не бывает. И массовка, и зрители, и даже повар полевой кухни (её пристроили в одном из уголков Дворцовой для кормления съёмочной группы без отрыва от производства) — все знали: фильму — быть.
Журналисты строчили восторженные репортажи со съёмок, некоторые даже в стихах:
По тёмным кварталам бродил я вчера
И видел атаку ночного дворца,
И грохот команды, и пули гуденье.
Под серой шинелью летели сердца,
На площади двигались тени…
…Их Эйзенштейн вызвал и воскресил:
Вставай и снимайся, История![2]
Сомневался в успехе единственный человек — сам Эйзен. Глядел орлом, рявкал генералом, за что немедленно получил прозвище Главковерх, но внутри иногда холодел от подлого “а получится ли?”. Прятал эти сомнения как умел. Чем противнее сосало внутри, тем громче кричал (“Штурмуем энергичнее, товарищи, а не бежим трусцой по пляжу!”), тем ядрёнее шутил (“Осветители, почему в кадре чёрный хер вместо Александрийского столпа?!”), жёстче требовал в трубку — больше электричества, больше статистов! — резче песочил ассистентов и ругался. Бесконечно швырял и швырял на чашу весов новые расходы, новые идеи, новые наброски сценария.
На другой чаше лежало ещё не созданное: фильм-апогей, фильм-вершина — десятилетия советской власти и (что кратно важнее) его, Эйзенштейна, творческого пути. Ему было уже двадцать девять — самая пора переходить из начинающих гениев прямиком в состоявшиеся.
■ На первую встречу с режиссёром будущий Ульянов-Ленин явился слегка подшофе. Дорога от Новороссийска была длинная, и вызванный молнией в Ленинград начинающий артист уже успел отметить своё назначение на роль, пусть и несколько преждевременно. В том, что оно состоится, механик буксира-толкача Никандров не сомневался.
Он так походил на вождя мирового пролетариата, что пионеры на улицах отдавали ему честь, а старушки крестились вслед. Портовое управление который год мечтало повесить его фотографию на позорную доску за дебоширство, но так и не решилось. Никандров носил бороду, как у Ильича, и (в свободное от работы время) костюм-тройку, как у Ильича. Выписанную из столичного универмага суконную кепку — конечно же, как у Ильича, — носил и на работе тоже.
— Здравствуйте, товар-р-рищи! — произнёс он слегка картаво и вполне вальяжно, ввалившись в холл “Европейской”, где обычно проходили летучки съёмочной группы.
Сидевший во главе собрания Эйзен вскинул глаза и вместо приветствия рассмеялся.
— Ещё! — потребовал немедленно.
— Здравствуйте, товар-рищи! — гость не заставил просить дважды.
Для убедительности заложил руку за жилетку и повернулся к режиссёру уже другим боком.
Летучка — без малого двадцать человек, — раскрыв рты, наблюдала за пришествием почившего три года назад вождя. Некоторые встали. Продолжал истуканом таращиться у входа и швейцар, кто только что без единого слова пропустил “воскресшего”.
Эйзен подбежал к вождю и, не переставая восторженно смеяться, обхлопал по плечам: живой! настоящий! Стащил с его головы кепку и вместо лысины обнаружил пышные кудри.
— Здравствуйте, товарищи, — на всякий случай повторил вождь, уже не так задорно.
И, извиняясь, пожал плечами: мол, растут, ничего не могу поделать.
— Сбрить немедленно! — скомандовал Эйзен Александрову.
Кандидат был утверждён.
— И научить артиста играть без этого обезьянничанья! — это уже Штрауху. — С сегодняшнего же вечера — уроки мастерства, хоть все ночи напролёт, пока не избавимся от ужимок.
— Здравствуйте, товарищи, — в четвёртый раз произнёс вождь, теперь обиженно.
Однако спорить не стал…
Избавиться не получилось. Штраух с Никандровым и правда занимались ночами по многу часов, репетируя фирменный ленинский прищур и взмахи рук, но до конца извести из образа карикатурный душок не смогли. Впрочем, это нимало не мешало: как только актёр появлялся на площадке, массовка тотчас вскипала дружным “ур-ра-а!”, и ассистентам приходилось долго кричать в мегафоны, успокаивая людей. Из пригорода потянулись ходоки — рассаживались, пыльные, на мостовой у входа в “Европейскую” и терпеливо ждали, надеясь узреть чудо или даже прикоснуться.
Эйзен смеялся счастливо: вот она, сила правды! Ну или правдоподобия. Не зря старина Гёте ставил второе выше первого. Так и подмывало вывезти Никандрова в Москву и заснять на фоне мавзолея, а полученную “хронику” отправить в Институт партии с официальным запросом от Кинокомитета: в каком году это было снято?
Жаль, что на розыгрыши не хватало времени. Его не хватало ни на что, кроме съёмок. Отработав с Никандровым пару общих планов, Эйзенштейн умчался в Москву по неотложности и оставил на хозяйстве Гришу с Тиссэ. Им предстояло снять без шефа несколько сцен, включая основные эпизоды с Лениным.
Тут-то Ильич и пошёл вразнос.
Начальника Эйзенштейна он всегда побаивался, а вот мягкого Александрова не ставил ни в грош. И в первый же день без режиссёра устроил истерику, требуя вызвать на съёмки собственного сына — для “окрыления актёрского нутра” (и конечно, за счёт “Совкино”).
Александров отказал.
— Ой смотри, потеряешь Ленина, Гришка! — пригрозил Никандров. — Уеду в Разлив, ищите меня потом по шалашам!
Александров отказал повторно.
А тот возьми и пропади. Ни в номере, ни в холле “Европейской”, ни в ближайших пивных, где Никандров уже успел заделаться завсегдатаем, — нет актёра.
Режиссёрская группа полдня рыщет по Питеру. По котлетным, рюмочным и пельменным — всё обшарили — нет.
У Финского вокзала, оцепленного в преддверии съёмок, ждут полтыщи командированных солдат с матросами и полтыщи зевак. И броневик, с уже выставленным на него светом юпитеров. Одного только Ленина — нет.
Гриша вызвался было действительно поехать на поиски в Разлив, но рассудительный Тиссэ предложил перед этим обратиться в милицию. И оказался прав. Никандрова нашли в одной из кутузок Дворцового округа.
Выяснилось, что вчера ночью в ресторане
