Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
– Я не хочу в это ввязываться, – говорю я.
– Сколько мерзостей происходит потому, что люди не хотят ввязываться?
– Мама с папой меня убьют.
– Мама тебя зауважает. Папа вообще малозначительный.
Она все еще спокойна. Я не знаю, что сказать.
– Как ты сюда попала?
Она встает, открывает окно и слезает вниз по пожарной лестнице.
Я оглядываюсь на свои уродливо-зеленые стены и решаю, что без второго слоя не обойтись. На этот раз я иду по часовой стрелке, и к ночи, когда просыпается мама, я покрасила всю комнату. Я избавилась от желчи.
У себя в голове я теперь живу внутри ванильного молочного коктейля.
Я надеваю новую одежду на себя пятидневной свежести. Я решаю, что не схожу с ума. Мне не нужен психолог. Я решаю, что я художник внутри торнадо, которое меня не отпускает.
Прошло шесть дней. Я все еще не хочу видеть десятилетнюю Сару. Я все еще не хочу говорить о Мехико. Я хочу поделать что-нибудь интересное и веселое, но я понятия не имею, что такое веселье. Я серость, которая меня заразила. Такое случается, знаете?
Достаточно
(Снова Торнадо)
Я выхожу из дома через заднюю дверь.
Папа был бы вне себя, если бы узнал, что я в полночь гуляю по 17-й улице. Это – искусство. Я даже не беру с собой перцовый баллончик. Не беру ни телефон, ни кошелек. Мама в двадцати кварталах отсюда собирает людей по кусочкам. В субботу приемный отдел скорой наверняка забит. Я дохожу до площади Риттенхауз и сажусь на скамейку. Я решаю, что сегодня буду спать здесь.
Я нахожу скамейку поудобнее – хорошо освещенную, но в стороне. Я ложусь на нее и пытаюсь заснуть, но на каждый звук шагов приоткрываю глаз.
Я делаю глубокий вдох, потом еще один, потом еще один. Я думаю: если у меня лопнут легкие, я не смогу никому рассказать про мисс Смит и Вики. Я думаю: если у меня лопнут легкие, мне не придется никому рассказывать про мой головной убор и как я расплакалась, когда его нашла.
Я слышу, как по парку ходят люди и разговаривают. Я надеюсь, что они меня не заметят, и становлюсь невидимой. Сливаюсь со скамейкой. Очень тихо. Растворяюсь. Исчезаю.
Пока меня нет, происходит вот что: я вспоминаю ссору.
Я вижу, как Брюс стоит у кромки воды в Мехико. Я вижу, как он что-то швыряет в волны. Искусство.
Когда я открываю глаза, вокруг светло, но все еще ночь.
У меня потеет лицо. Я хочу спать, но не могу уснуть.
Я на площади Риттенхауз, это не место для сна. Я сажусь и вижу десятилетнюю Сару у моей скамейки. Она говорит:
– Сара?
Я пододвигаюсь, и она садится возле меня. Напротив нас на траве, скрестив ноги, сидит студентка. Она смотрит прямо на нас, широко улыбаясь. Десятилетняя Сара говорит:
– Она тут уже час сидит. Смотрит на свои руки и смеется.
Я гляжу на студентку. В ней не видно ничего оригинального. Она под кайфом, скорее всего, на психоделиках каких-нибудь. Смеяться над своими руками – верный признак.
В художественном кружке все принимают ###. Принимают, потом идут в парк аттракционов «Грейт Эдвенчур» на «Нитро» – самые быстрые американские горки в Нью-Джерси, высотой с двадцатиэтажный дом. Может, врут, но рассказывали они именно так. Иногда они принимают в школе. Кармен – их связная по ######. Именно поэтому они ее при себе держат. Кармен не знает. Она думает, что влилась в их группу, но она не влилась, потому что она не такая, как они. До этого момента вы думали, что члены художки – обычные снобы-тинейджеры из старших классов, которые воруют мои идеи. Это потому, что я говорю правду постепенно. Мне кажется, правда иногда проявляется вот так. Постепенно.
Я сижу на площади Риттенхауз, глядя, как какая-то студентка смеется над своими руками. Я думаю о своих руках. О рисунках вслепую. Смогла бы я нарисовать свои руки, не глядя на бумагу или на руку, как Предположительно Эрл рисовал курицу в Университетском городке? Я роюсь в кармане куртки и нахожу последний завалявшийся кусочек небесно-голубого мелка. Я опускаюсь на колени у кирпичной дорожки и начинаю по памяти рисовать свою руку. На кирпичной кладке рисовать тяжело, но я не тороплюсь. Глубоко дышу. Вдох. Выдох. Я слышу хихиканье студентки. Я слышу, как десятилетняя Сара пытается привлечь мое внимание, но игнорирую ее. Я держу в голове картинку своей руки, держу глаза закрытыми и заканчиваю: большой палец, изгиб запястья. Когда я открываю глаза, вижу исковерканную небесно-голубую руку.
Студентка подходит посмотреть, что я нарисовала. Она говорит: «Как красиво!»
Десятилетняя Сара злится. Она говорит:
– Послушай меня! Послушай, черт тебя побери!
Студентка идет по дорожке к статуе лягушки, и у меня остается только десятилетняя Сара. Я не хочу, чтобы она видела меня такой. Ей десять. Она подумает, что я сошла с ума.
Она говорит:
– Да кто ты?
Я спрашиваю себя: кто я?
Кто ты?
Я человек. Мне шестнадцать лет.
Вот и все. Больше ничего. У меня нет других ответов. Я человек. Мне шестнадцать лет.
Мне кажется, хорошее начало.
Я встаю и оставляю десятилетнюю Сару на скамейке.
Я прохожу шестнадцать кварталов до маминой больницы. Мимо людей, здоровающихся со мной и нет, и я не знаю, что сказать в ответ, так что просто ничего не говорю и воображаю, что слушаю музыку из невидимых наушников. У меня хорошее воображение. Я слышу музыку. Я никогда раньше не слышала ничего подобного. Это пробки, и открывающиеся и закрывающиеся двери, и сирена вдалеке, и медленный ритм: мое дыхание, вдох и выдох. Вдох и выдох.
Я не захожу в больницу. Просто сижу снаружи на хорошо освещенной парковке у больницы. Близость к маме должна дать мне чувство безопасности. У меня кошелек не с собой: если бы меня сейчас нашли, я бы стала Джейн Доу. Только мама узнала бы меня, даже если я сама не могу.
Я человек. Мне шестнадцать лет.
Этого должно быть достаточно.
На парковку заезжает скорая с включенной мигалкой и выключенной сиреной. Мигалка завораживает. Красный, синий. Красный, синий. Красный, синий. Как световое искусство. Как световые экспонаты, от которых в музее ты застываешь на месте, и у тебя начинает колотиться сердце. Люди снуют вокруг. Мне не видно, что происходит, и не хочется видеть.
Когда-то я хотела стать художником. Теперь я просто хочу быть человеком. Шестнадцати лет.
Не вижу в этом ничего плохого.
Не вижу
