Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг

Я решаю не думать об искусстве неделю. Я решаю, что искусство тщетно. Я решаю, что есть куча вещей получше искусства. Я решаю неделю не садиться в автобусы. Я решаю, что если я захочу куда-то попасть, то пойду пешком.

Во вторник я решаю пойти к Колоколу Свободы.

Колокол Свободы находится в Зале Независимости. Формально это национальный парк, но он никакой не парк. Просто часть города, где я живу. Я встаю в очередь и, когда дохожу до комнаты с колоколом, слушаю все то же, что слушала в свой последний визит. Трещина. Починка. Вторая трещина, которая испортила колокол окончательно. Цитата. Из чего он сделан, кем и когда.

Знаете, никто из живущих сейчас людей не слышал, как звонит Колокол Свободы.

Думаю, это метафора, но не уверена – чего.

Мне приходится притормозить мысль, потому что метафора – это искусство.

Я замечаю школьную экскурсию. Многие ребята не могут стоять смирно. Большинство не слушают. Некоторые пытаются дотянуться до колокола – знают, что это запрещено, но все равно пытаются, пока их не останавливает учитель. В этом нет ничего оригинального, но в эту секунду я не могу припомнить, что такого важного в оригинальности. Какая разница?

Я не могу заставить мозг перестать думать об искусстве. Я смотрю на детей и думаю: Эти дети – искусство.

Я думаю: Этот колокол – искусство. Экспонат, как все произведения искусства, и на него смотрят миллионы как на искусство, и он – символ искусства. Свободы. Свобода – это искусство.

Ланч. Я встаю у мусорки и жду, когда кто-нибудь выбросит еду. Не проходит и получаса, как один из туристов покупает хот-дог в ларьке, откусывает кусок и тут же выкидывает остальное. Я дожидаюсь, пока турист завернет за угол, и вытаскиваю хот-дог из мусорки. Он заказал его с горчицей, а я ненавижу горчицу, но вытираю ее салфеткой и ем хот-дог, прямо там, у мусорки.

Этот хот-дог – искусство. Салфетка, измазанная горчицей, – искусство. Мусорка – искусство.

У выхода из «Данкин Донатс» какая-то женщина выкидывает пакет с половиной недоеденного пончика. Я никогда не ела пончика вкуснее, хотя с одной стороны на нем след ее помады.

Не знаю, почему я это делаю. У меня в кошельке есть деньги. Пять баксов. У меня есть проездной, который пропустит меня на любой автобус, троллейбус или станцию метро в городе. Вместо этого я слоняюсь по туристическим аттракционам и ем из мусорок.

Кажется, я пытаюсь стать Предположительно Эрлом.

Глупость какая. Я скучная девочка среднего класса, у которой есть дом, кровать и любимый зонтик.

Но во вторник я открываю для себя, что чужая еда в два раза вкуснее. И еще то, что Колокол Свободы не слышала ни одна живая душа. Можно многое узнать, если просто походить вокруг и прислушаться. Мама спрашивает насчет ужина с моей подружкой, и я говорю ей, что подружка заболела. «Ну, на следующей неделе», – говорит мама.

В среду я выхожу в школу, потому что папа встает и заставляет меня притворяться. Он стоит в дверях и говорит мне хорошо провести день и не забывать про наш уговор, а мама еще спит, хотя вчера не работала, и перед уходом я пакую в рюкзак все мелки, которые нахожу в доме.

И выхожу.

Я останавливаюсь у кафе, где продают лучшие сэндвичи для завтрака. Искусство – в улыбке продавщицы. В том, как она произносит «орегано». В том, как ее муж жарит яйцо, чтобы оно поместилось в лепешку, в том, как он кладет сверху сыр и ветчину, – в том, как складывает это все пополам, когда сыр тает, – в том, как он подхватывает эту конструкцию и кладет на лепешку. Все это – искусство.

Я дохожу до угла Южной и 4-й и смотрю, как туристы пытаются решить, какие чизстейки выбрать. Пэта или Джима? Вот в чем вопрос. Это самый главный вопрос. А истина такая: разница между двумя чизстейками так огромна, что надо попробовать оба. У всех свое мнение о том, кто из них аутентичнее, но кого сейчас волнует аутентичность?

Чизстейки – это искусство. Есть Рембрандт. Есть Ротко.

Я нахожу подходящее место, чтобы начать рисовать своими мелками. На мне вчерашняя одежда. Около полудня кто-то кидает мне четвертак. Как будто я фонтан, а они загадывают желание.

Я решаю, что они загадали: «Знать, какой из чизстейков выбрать».

Спроси они, я бы предсказала им будущее. Берегитесь чизстейков, где сыр ярко-оранжевый и жидкий.

Я ничего не рисую. Просто большие разноцветные фигуры. Ничего не приходит в голову. Видели, как люди мелками создают настоящие шедевры, да еще и в 3D? Я хочу нарисовать такое. Но не знаю как. Я даже не знаю, с чего начать. Так что я просто тру мелок об асфальт и создаю пыль. В этом нет искусства – наверное, потому что не приносит мне никакого удовольствия. Ну хоть та пара с сэндвичами для завтрака любит свое дело. А может, это просто работа. Не знаю. В любом случае в моих мелках искусства нет, и мне плевать. Хорошо, что я из себя это выплеснула. Дурацкое искусство. Кому оно нужно?

За ужином мама и папа замечают, что на мне одежда с понедельника. Мама что-то говорит о том, что мне стоит помыть голову. Папа говорит, что у меня грязная футболка, и указывает на следы мела на джинсах.

Никто не спрашивает, где я была весь день.

Мама с папой выглядят вымотанными. Такое с ними бывает, но не от работы. Это другое. Они вымотали друг друга. Это видно по тому, как они избегают смотреть друг другу в глаза. Может, у них было «родительское собрание». Полагаю, это на них они заключают свои родительские уговоры. Выглядят они так, как будто провели день на ристалище, скача на лошадях в пудовых доспехах. Судя по всему, победил папа.

В четверг и пятницу я иду по Брод-стрит, так далеко, как могу, и пою. Пою что попало. «Джингл беллз», хотя сейчас май. Детские считалки. Песни, которые я учила, когда ходила на занятия фортепиано.

На Брод-стрит никто не говорит мне ни слова. Я бы все равно не услышала ни слова, потому что не слушаю. К вечеру пятницы я начинаю думать, что сошла с ума. Я не та Сара, какой была. Я другая Сара. Я больше не слышу людей. Я слышу птиц. Я пытаюсь разобрать, что воркуют друг другу голуби. Я ем