Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг

Мне плевать на грушу, которую я не смогла нарисовать. Мне плевать на Брюса. Мне плевать на Мехико. Мне плевать, если я останусь такой навсегда.

Я хотела на этой неделе сходить в мою новую школу, но не добралась. Я понятия не имею, что делаю, и понятия не имею почему. Часть меня хочет встать голой посреди Брод-стрит, намазаться ананасовым соком и бросаться в людей воображаемыми овощами. Другая часть хочет забраться на вершину небоскреба Либерти-Уан и начать распевать йодли, пока не охрипну.

Наверное, мне стоит сходить к психологу.

В пятницу на полпути к дому я вижу девочку с собакой. Я слишком устала, чтобы идти за ними, но мне хочется, потому что я не могу понять, как такой маленькой девочке разрешили одной гулять с собакой в этой части города.

Может, я не понимаю район. Может, я не понимаю собаку. Может, я не понимаю девочку.

Что-то в этой девочке оригинальное.

Что-то в этой собаке оригинальное.

Я спрашиваю девочку: «Что такое искусство?» Она отвечает: «Искусство – это то, во что ты веришь, что бы ни говорили другие». Я кряхчу. Я кричу: «Да мне по мандарину на то, что ты там думаешь, девчонка! Думаешь, я друзей себе ищу?»

Они с собакой отшатываются, а я пытаюсь понять, почему вдруг на нее наорала.

Думаю, что я превратилась в Предположительно Эрла, хотя он больше не хочет, чтобы я за ним ходила.

Думаю, что мне не плевать на искусство, как бы мне этого ни хотелось. Мне не убежать от себя.

Я вижу десятилетнюю Сару возле ратуши. Я машу ей рукой, но она меня не замечает. Разговаривает с какой-то другой девочкой ее возраста. Я рада, что она нашла подружку. Ее подружка похожа на десятилетнюю Кармен.

Я думаю о Кармен, о том, как я по ней скучаю. Не особо скучаю. Я ни по чему особо не скучаю. Думаю, это побочный эффект того, что со мной происходит.

Кармен знает про «что-то» из «Что-то случилось в школе?».

Она одна понимает, каково быть внутри торнадо. Она одна понимает, что внутри у меня и у любого, кто хочет стать художником, – торнадо. Ее, кажется, не смутила мысль мисс Смит о том, что оригинальных идей не бывает. Не знаю, как ей это удается.

У нее иммунитет к обескураживанию.

Я останавливаюсь у ратуши и вынимаю кусок мела. Я рисую огромное торнадо. Завихрения обломков и пыли. У вершины торнадо я делаю три больших шага – шириной оно тут три метра. Единственный оставшийся у меня мелок небесно-голубого цвета, и торнадо небесно-голубое, а внутри торнадо все, что важно мне, и все, что важно вам, и каждый турист, и каждый Колокол Свободы, и каждый хот-дог с горчицей, и каждый чизстейк, и каждая спетая мною песня, и каждый воркующий голубь. Это все внутри моего торнадо. Я не замечаю, смотрит ли на меня кто-то. Никто не останавливается посмотреть. Никто не просит остановиться меня, хотя, если бы попросили, я бы все равно не услышала. Я глуха ко всему, кроме искусства – искусства, которое не важно. Это торнадо тоже не важно. Даже с полоской кожи с костяшки моего указательного пальца. Даже с каплями пота, упавшими с моего носа.

Затем я оборачиваюсь, спиной к ратуше, лицом к художественному музею по ту сторону парковки, и испускаю йодль, так громко, как могу. Я похожа на дешевую имитацию Тарзана. Если йодли – это искусство, то у меня с ним хреново. Я беру свой хреновый йодль, помещаю его в небесно-голубое торнадо и иду домой.

Я чувствую свой запах. Я столько дней не мылась, что чувствую не только свой пот, но и саму пятидневную грязь. Грязь – это искусство.

Когда я прихожу домой, мама уже на работе, а папа внизу в гостиной, смотрит телевизор. Он что-то говорит мне, когда я прохожу мимо на кухню, но я ничего не слышу.

Я вижу, как открывается его рот, но совсем не слышу слов.

Он глубоко хмурится.

Он преувеличенно улыбается и указывает на себя пальцем.

Я понимаю, что он говорит мне улыбнуться.

Как будто от улыбки мое торнадо исчезнет. Как будто внешность что-то значит. Вот чему меня научила Кармен. Вот о чем были ее вечные торнадо.

Я улыбаюсь и насыпаю себе тарелку хлопьев.

Уношу тарелку к себе в комнату, не переставая улыбаться, и засыпаю со своей пятидневной грязью, и не чувствую себя искусством.

Когда я просыпаюсь в субботу утром, мама ложится спать после длинной ночи. Я решаю покрасить свою комнату. Цвет стен в ней ужасный. Самый отвратительный зеленый, который только можно себе представить. Неудивительно, что я не смогла нарисовать грушу. Я живу в желчи. У этого есть последствия.

Я ищу на ноутбуке приятные цвета и нахожу идеальный. «Ванильный молочный коктейль». Он не совсем белый, не совсем желтый, не совсем коричневый. Теплый. Но это молочный коктейль, так что он и холодный тоже.

Этим цветом я крашу комнату.

Я сдвигаю всю мебель в центр комнаты. Я ложусь на кровать и для начала смотрю в юго-восточный угол комнаты и воображаю себя на раскладной лестнице с валиком в руке. Слишком фальшиво. Я иду в кладовку за лестницей, и ставлю ее в комнату, и катаю воображаемый валик в таз с «Ванильным молочным коктейлем», и провожу им по стене. Так, против часовой стрелки, я обрабатываю всю комнату. С пола до потолка. Закончив, я сажусь на кровать и вижу реальность. Реальность такова: нельзя перекрыть желчь одним слоем краски.

Я воображаемо ложусь подремать, а когда просыпаюсь, решаю, что комната высохла и я могу нанести второй слой. В ногах кровати сидит Сара. Она еще старше.

– Сорок, – говорит она.

– А, – говорю я. – Привет.

– Хочешь поговорить о том, что случилось в школе?

– Нет.

– Я знаю, что ## ####### мисс Смит ########## # Вики.

– И что?

– И то, что такое не закрасишь, – говорит она.

А я думаю, могу. Я думаю, что могу закрасить то, что видела, и развидеть это, и никому не рассказывать. Я думаю, что обязана это делать.

– Ты боишься что-то говорить, потому что будет их слово против твоего? – спрашивает Сара.

– Ты же я. Ты сама знаешь.

– Ты неправа. По ней плачет увольнение. Поверь мне. Вики не первая и не последняя.

Я застываю, глядя на нее. Она спокойна. Как будто мягче. Добрая и не собирается издеваться, как двадцатитрехлетняя Сара. Эта Сара выглядит так, будто может нарисовать хоть тысячу груш. Ей плевать на модные туфли – сейчас на ней