Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн
Трамвай собирали из утиля, лома и остатков трамвайного депо. А под обломками металла в депо нашли бронзовый бюст Пушкина. Подробности я узнал совсем неожиданно и с неожиданной стороны, потому что, вернувшись из села, уже застал город без Пушкина. Прохожу мимо бывшего пединститута, где я у Биска в литкружке занимался, смотрю – пьедестал пустой стоит.
Так вот, как-то поздним, ветреным, холодным вечером ко мне в дверь постучали. Стук был неуверенный, так стучит не власть, а просители или нищие. «Кто же это? – думаю». Время военное, комендантский час, на улице патрули. Да и немцы, отступив, город в покое не оставили, бомбили несколько раз, разрушили городской вокзал, разбомбили санитарный эшелон, который на путях стоял, так что погибшим раненым и медикам пришлось массовые похороны устраивать. Напряжённое время. Хоть, повторяю, жизнь налаживалась постепенно и я уже работал опять возчиком на пивзаводе.
Раз со смены пришёл, ужинать собрался – и вдруг в дверь скребутся. Личное, домашнее общение у меня только с Леонидом Павловичем было. Но Леонид Павлович так поздно не придёт, у него и пропуска теперь не было для хождения после комендантского часа и хлебных карточек тоже, кстати, не было. Я ему и его слепой сестре, чем мог, помогал. На пиво хлеб выменивал, крупу выменивал и привозил. Ему неловко было, но принимал мою помощь, а меня радовало, что я могу как-то отблагодарить этого дорогого мне человека и его добрую слепую сестру. Была надежда – скоро наладится. Театр, конечно, не работал: помещение на замок заперто, а Гладкий куда-то исчез. Однако директор местной акушерско-фельдшерской школы, наряду с кружком по изучению мотоцикла, собирался организовать и драмкружок и, будучи ещё довоенным поклонником Леонида Павловича, обещал ему место с предоставлением хлебных карточек.
Думал я: наладится у нас постепенно. Так надеялся, но окончательно от страха избавиться не мог. И вдруг этот поздний стук. Отпирать страшно, а не отпирать – неизвестность мучит. Подумал – возможно, это кто-то о чем-то хочет предупредить. В себе уверенности у меня не было, а предупреждение иногда помогает. Отпер – никого. Думаю, почудилось, слава Богу. Однако из темноты кто-то: «Примите гостя». Пригляделся – старичок Салтыков. Страх мой сразу удвоился. Понял: старичок, конечно, скрывается и я должен стать ему сообщником. Стою молчу. Старичок Салтыков правильно понял моё молчание, его по-другому и понять нельзя было.
– Я только до утра, – говорит, – пока комендантский час кончится.
Вид ужасный: мокрый весь, согнутый от холода и больной. Жалко мне его стало.
– Входите до утра, – говорю, – но больше не приходите.
Дал ему поесть, налил пиво, одежду возле печки-буржуйки положил. Ел он так, как едят голодные: сразу от нескольких кусков кусал. Один ещё не доел, уже другой кусает.
– Почему же вы с немцами не уехали? – спрашиваю.
– Не мог, – отвечает, – здесь Машина могила. Да и вообще… – и начал мне про памятник Пушкина рассказывать: – Мы спасителей из Европы ждали, а они наших гениев себе на металлолом. Бюст Пушкина в нашем городе ещё до революции установлен перед Первой городской гимназией, впоследствии, при советах, пединститутом. Работа известного скульптора. Это, знаете, Пушкин очень русский, из гоголевской статьи. Я всегда к нему приходил – и молодым человеком, и потом уже вместе с Машей во время иудобольшевистских мерзостей. Постою, посмотрю ему в лицо и исцеляюсь. А Европа со своими Бетховенами и Шиллерами нашего Пушкина верёвками зацепила, привязала к танку и сдёрнула с пьедестала.
Выпив пива, старичок Салтыков от слабости опьянел и продолжал рассказывать, уже не стесняясь слёз. Он плакал, как ребёнок по поломанной дорогой ему игрушке.
– Сдёрнули танком, прицепили к лошадям и по улице поволокли, по камням, под смех глупых мальчишек и равнодушных зевак. Я и Маша весь этот крестный путь вместе с Пушкиным проделали по тротуарам, до самого городского рынка, места казни. Там немецкие дикари, – голос старичка прервался, он долго сморкался, вытирал глаза мятым, грязным платком, – там немецкие дикари начали раскачивать Пушкина и швырять его на чугунные плиты, пытаясь расколоть. Но металл выдержал, но дореволюционная бронза выдержала. Только глубокие царапины остались на прядях бронзовых волос и на чудесном пушкинском лице… После этого преступления Маша слегла и уже не встала.
Я подал старичку Салтыкову стакан чая с сахарином. Пил он громко, жадно, нервно, держа стакан дрожащими руками. Помолчав после чаепития, он несколько успокоился и говорил уже без слёз, хоть и со слезами в голосе:
– Я хотел написать немецкому гебитскомиссару, что подобная политика немецких властей лишь облегчает подпольную советскую пропаганду, но пан Панченко мне отсоветовал. И действительно, позднее мне удалось ознакомиться с инструкцией министра восточных территорий Альфреда Розенберга своим чиновникам. Там сказано, что русский человек – это животное. Большевики сделали из него рабочее животное, а вы – то есть немецкие чиновники – должны заставить его работать ещё больше. После этой инструкции и после издевательства над Пушкиным я в бургомистрате уже работал с одной надеждой – изгнать немцев и не допустить назад иудобольшевиков. Безумные наши русские надежды. Правда, большевики как будто вернулись другими, чем ушли. Война их всё-таки кое-чему научила. Не тронули православные церкви, открытые при немцах, в армии опять погоны, офицерские и генеральские звания. Вот памятник Пушкину восстанавливают. И ходят слухи, что большевизм всё более становится русским, рвёт связи с иудаизмом. Если это так, то возрождение нашей родины может начаться неожиданно для нас. Впрочем, почему неожиданно? Ведь подчинила же своим целям русская нация монгольское владычество, сумев использовать монголов как объединителей разрозненных княжеств в единое государство. Точно так же русская нация может использовать и отчищенный от жидов большевизм…
Я постелил ему на полу старое одеяло, а под голову дал свой бушлат. Он лёг, но
