Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн
Однако если отвлечься от отрицательного запаха и отрицательных черт, то надо сказать, что украинец по психологии своей всё-таки ближе к поляку, чем к русскому. И уж если не могло быть самостоятельности и личной судьбы, то, может, уж лучше было быть с поляком, чем с русским. Поляк потянул бы украинца в Европу, а русский потянул его в Азию. Поляк вместе с украинцем – это шестьдесят, семьдесят миллионов, и если б миновала пора дикости и такое государство сумело бы войти в XIX век, кто знает, какое влияние оказало бы оно на историю Европы, а может, и на мировую историю. Ведь существует протестантско-католическая Германия, почему же не могла существовать западнославянская православно-католическая Украино-Польша? Может быть, такое обширное европейское государство было бы выгодно и России. Может быть, Россия, находясь далеко на востоке, за спиной Украино-Польши сумела бы отсидеться вне зоны духовного и материального германского напора, может, спаслась бы она от своей кровавой судьбы.
Петровские реформы взломали и преодолели пространства, отделявшие Россию не только от европейского просвещения, но и от европейских опасностей. Царевич Алексей, сын Петра Великого, был против реформ Петра, но не против европейского просвещения. Однако брать это просвещение он хотел не прямо от немца и голландца, а через Польшу, через Литву, брать просвещение, уже преобразованное славянством и приспособленное для России. Достоевский и ему подобные, правда уже задним умом, тоже выступали против петровских реформ, но при этом – за мировое величие России. Это, однако, абсурд – или петровские реформы, или имперское величие. Нужно ли оно России – другой вопрос. Царевич Алексей считал ненужным. Но ведь для Достоевского тут вопроса нет – нужно. Без петровских реформ не было бы полтавской армии, а без полтавской армии не было бы русской Украины.
Ураганом налетел, зашумел встречный товарняк, которому, казалось, конца не будет. Товарные вагоны сменялись цистернами, цистерны – платформами с разными грузами: щебнем, камнем, углём, тракторами. Тьма за окном по-прежнему была густой, устойчивой, но звуки уже не ночные, не приглушённые, а открытые, гулкие, сырые – словно о железнодорожное полотно выколачивали мокрое бельё. Колёса стучали не по-ночному: тра-та-та, а по-рассветному: бух, бух-бух-бух… И оборвалось… Мелькнул замыкающий товарный вагон странной конструкции, с окнами как в избе. На тормозной площадке стоял человек в брезентовом плаще с капюшоном, держа в руках фонарь.
«Что за человек? – подумал вдруг Забродский. – Поехать бы с его жизненной историей в обратную сторону, до Киева. Пока истории эти мчатся по параллельным рельсам, они друг другу не опасны, а когда пересекаются, то часто происходит крушение. Вот арестовали Чубинца, потому что он с Биском пересёкся, а с кем потом столкнулся Биск? Может быть, с этим, который мелькнул фонарём?»
– Посадили меня в одиночку, – продолжил Чубинец, – не объяснив за что. Но на допросе я узнал, что меня обвиняют в украинском национализме. Всё спрашивали о связи с каким-то националистом, фамилию которого я впервые у следователя услышал и потому ничего ответить не мог. Следователь был жестокий и за то, что я не отвечал на вопросы, бил меня линейкой по лицу. Пока бил меня по щекам, я молчал, хоть было больно. Но когда он ударил по губам, которые по-прежнему гноились после немецкой нагайки, то я чуть не потерял сознание. А очнулся, то осмелел от боли и сам начал кричать на следователя: «Я напишу товарищу Сталину И.В.! Не имеете права меня бить! За мной конституция». Больше он меня не бил.
Однажды, когда меня вели на допрос, я встретился в коридоре с Иваном Семёновичем Чехом, бывшим актёром нашего театра, но он быстро отвернул лицо и скрылся за дверью. Его не было на суде, не было в свидетелях. Тогда я понял, что это он написал донос на всех.
«Значит, не Биск, – подумал с облегчением Забродский, – всё-таки хочется, чтоб люди своей национальности совершали поменьше подлостей».
– Вскоре я узнал, – продолжал Чубинец, – что арестованы также Леонид Павлович и Гладкий с женой. Обвинение одно – украинский национализм. И жену Гладкого, Маню Гуревич, тоже обвинили в украинском национализме. Обвинение это было на освобождённой Украине основным, и его старались многим приписать.
Позже какое-то время со мной в камере сидел старик семидесяти пяти лет. Он рассказал:
– Когда пришли наши, все очень обрадовались, и мы с другом, таким же дедом семидесяти лет, тоже сели за стол и крепко выпили. Когда выпили, захотелось от радости петь. Советских песен об Украине мы не знали и потому запели у себя в хате «Ще не вмерла Украина». В это время открывается дверь, входит офицер наш советский и говорит: «Вы здесь украинский националистический гимн поёте». Этого было достаточно. Нас прямо из-за стола взяли. Друга своего я после ареста больше не видел.
– Сидел также со мной, – продолжает Чубинец, – и поп. Обвинялся в том, что во время оккупации организовал украинскую церковь и службу в ней вёл на украинском языке. Поп назвал эту церковь автокефальная. Что это такое, я не знаю, но поп так называл и хотел обратить меня в свою веру. Я тогда в Бога не верил и так ему об этом сказал: «После того, что со мной произошло, – говорю, – я только в чёрта верю». Поп отвечает: «Вера или неверие – это личное дело каждого человека, а религия – это дело нации. Особенно та нация, которая не имеет независимого своего государства, должна иметь, как замену, независимую свою религию. Вот армяне приняли григорианство и тем отгородились от остальных, более сильных. А нам, украинцам, чем отгородиться от поляков и русских? Русских православие укрепило, а нас, украинцев, погубило и русифицировало».
Я с ним пробовал спорить, но бесполезно. Его и следователь переспорить не мог даже побоями. Позже я узнал, что попу дали двадцать пять лет. С меня же всё требовали, чтоб подписал, будто я украинский националист, и с этой целью устроили мне очную ставку с Леонидом Павловичем. Я на него глянул – мёртвый человек передо мной. Стал ниже ростом, подурнел. А ведь был такой красавец, такой голосистый плясун, актёр Божьей милостью. Тюрьма каждому не впрок, однако натуры цветущие, одарённые на воле благами жизни, тюрьма калечит особенно умело.
Хотел спросить
