Михаил Бубеннов - Белая береза
Помаргивая реденькими светлыми ресницами, Костя с трудом вдумывался в то, что говорил Лозневой. Несколько раз он порывался заговорить, хотя и сам не знал, что скажет, но Лозневой перебивал его.
- Ну, что ты скажешь? - махал он ножом. - Что скажешь?
Не успел Костя ответить, в кухне послышались шаги. Отворилась дверь горницы, и вошла Марийка.
- А-а, Марийка! - Лозневой обрадовался и смутился, не зная, как разговаривать с Марийкой после вчерашней ссоры. - У матери была?
- У нее.
От ветра или еще от чего, но лицо Марийки в это утро было оживленнее, чем во все последние дни. На ее щеках горел живой румянец.
- Проходи, - ласково позвал ее Лозневой.
Марийка села на лавку, Лозневой и Костя - по обе стороны от нее. Усмехаясь, Марийка оглядела их и спросила с тем озорством в голосе, какое красило ее девичество:
- Или соскучились?
- Ну, ясно! - обрадованно подхватил Лозневой и сразу заметил: - А ты сегодня, Марийка, веселее!
- Не все же мне горевать!
- Конечно! Так страдать - засохнуть можно.
- Это вы не трогайте, - сказала Марийка.
- А тебе ли засыхать? - продолжал свое Лозневой.
- Бросьте! - строже сказала Марийка.
С кухни донесся недовольный, ворчливый голос Ерофея Кузьмича. Все сразу притихли, прислушиваясь. В кухне скрипнула половица.
- Сюда, - шепнула Марийка.
Ерофей Кузьмич вошел в горницу, растирая натруженные и только что обмытые руки. Подойдя к зеркалу, не взглянув на Марийку, но обращаясь к ней, спросил:
- Гребень-то где?
- За зеркалом.
Ерофей Кузьмич долго, старательно расчесывал бороду, то откидывая ее в сторону, то круто задирая вверх. Марийка сразу догадалась: свекор хочет о чем-то говорить. Пряча гребень за зеркало, Ерофей Кузьмич, словно между прочим, промолвил:
- Да, старею, старею!
- Садись, Ерофей Кузьмич, - угодливо предложил Лозневой. - Закури. Хорош табачок у тебя.
- Мне некогда сидеть! - не глядя ни на кого, ответил Ерофей Кузьмич. - И лясы точить тоже некогда!
У Ерофея Кузьмича все росла и росла озлобленность против Марийки. В последние дни старика до удушья раздражало ее сближение с Лозневым и Костей. Он молчал, сдерживал себя: слишком мало времени прошло после известия о гибели Андрея, и - он понимал - нехорошо было ругаться со снохой. Но теперь он не мог больше сдерживать свой гнев.
- Мы всю жизнь хребет гнем! - ворчал он, бросая по сторонам злой взгляд. - Нам не до гулянок!
Марийка поднялась у стола:
- Что же делать-то?
- Мало ли работы в доме!
- Да какой?
- Тебе все укажи! Сама видеть должна! - Он понизил голос. - Рано своевольничать стала. Рано.
Марийка порывисто двинулась в сторону свекра.
- Это я-то?
- На! На! - Ерофей Кузьмич тоже подался к снохе. - Выдирай глаза! Вот она, ваша логовская породка. Вам только...
- Хозяин, будет тебе... - просяще перебил его Лозневой.
- Что будет? Я здесь кто?
- Нельзя же, нехорошо...
Марийка отошла к окну и, поправив полушалок на плечах, глянула поверх цветов на улицу. Подмораживало. Небо прояснилось, начинало светиться ровной морозной синевой. Над деревней кружились голуби.
Ерофей Кузьмич присел у стола.
- Ну, а вы как? Значит, полегчало?
- Живем! - уклончиво ответил Лозневой.
- А вот как вы, товарищи военные, думаете: мне, скажем, жить тоже хочется? - Ерофей Кузьмич оперся ладонями о колени. - Так, правильно. А с меня вскорости голову снимут! Оно и жизнь теперь такая, что ломаного гроша не стоит, а вот привык к ней и не хочется еще в могилу. Старею, а неохота. Все хотелось дожить до хороших времен, да не придется, видно...
- А что случилось? - спросил Лозневой.
- Вон подмораживает, - Ерофей Кузьмич кивнул на окно, у которого стояла Марийка. - Теперь жди немца! Особо после этого пожара. А придет мне первому голову снимет. Первому! Всей деревне известно, что вы у меня живете, а народ у нас такой... Я вам слова, сами знаете, не говорил: держал, кормил, всем снабжал, пока можно. Свои ведь люди: крови не родной, а души одной. Ну, а теперь и не знаю, что делать. По совести скажу: боюсь! Если бы вы тайно заявились ко мне, пошел бы на риск, стал бы прятать. А тут - явное дело! Я уже хожу по деревне да все поглядываю, на какой березе висеть буду. Вот подумайте, как быть.
- Мы уйдем, хозяин, - неожиданно и решительно заявил Костя. - Живи себе спокойно.
- Не гоню, а подумать надо, - сказал Ерофей Кузьмич. - Меня вздернут на березе - ладно! А вас-то, думаете, помилуют? Об вас же думаю. Вам теперь один расчет - жить тайно. Как хотите, а выдадут вас тут, в деревне. Найдутся такие. Вот, подумайте!
Хозяин поднялся и, не дожидаясь окончательного решения неугодных ему квартирантов, вышел из горницы.
Марийка тут же оторвалась от окна. Она быстро подошла к Лозневому и Косте, встала перед ними совсем близко и, оглянувшись на дверь, сказала горячим шепотом:
- Уходите! Уходите в партизаны!
- В п-партизаны? - Костя схватил Марийку за руку. - А где они? Где?
- Я не знаю где, - зашептала Марийка, боясь, что вновь откроется дверь горницы. - Этого я не знаю. Но я вас сведу к одному человеку, а он туда, к ним... - Она махнула рукой на окно. - Он оттуда.
XV
Повсюду вокруг Ольховки были испорчены мельницы. Пришлось делать ручные, шорох их небольших жерновов с утра до вечера слышался почти в каждом доме. У Лопуховых мельница находилась в кладовке. Здесь всегда держались легкие сумерки. У одной стены стоял ларь для муки, у другой разные кадки и решета с калиной, под потолком висели пучки мочала и льна, связки степной полынки и богородицыной травы. В углах кладовки, в спокойной темени, вольготно промышляли мыши, и, даже когда шумела мельница, часто раздавался их писк.
Увидев, что в желобке опять иссякает струйка муки, Костя с раздражением, чего не замечалось за ним раньше, сказал Лозневому:
- Досыпьте еще!
- Погоди, Костя. Отдохни.
- Чертова работка! Подавился бы он этой мукой! - Костя сплюнул. Жила, сукин сын!
- А я тебе говорю: все они такие.
- С тридцатого года не видел таких. - Костя склонился на ларь. - Нет, не могу!
- Устал? Скоро ты. Ладно, я покручу.
- Жить я так не могу! - пояснил Костя.
- Слушай, дорогой, - Лозневой тоже склонился на ларь. - Ты никогда не был таким. Почему ты не можешь так жить?
- А какая тут жизнь?
За ларем послышалась возня и писк мышей. Когда они утихли. Костя досказал:
- Как у этих вот мышей. Чем лучше?
Лозневой схватил Костю за руку.
- Будет! Давай молоть!
Костя засыпал в мельницу зерно, Лозневой начал крутить, - зашумел жернов, из желобка потекла теплая струйка муки.
- Стойте! Не могу! - сказал Костя и, облокотясь о мельницу, спросил тихо: - Как вы надумали, а? Идти?
- В партизаны?
- Да.
- Слушай, Костя. - И Лозневой взял Костю за плечи, поставил прямо перед собой. - Ты мне скажи, дорогой: что мы вчера мололи?
- Пшеницу.
- А сегодня?
- Ну, рожь...
- А все получается мука! - Лозневой тряхнул Костю за плечи, заставляя улыбнуться. - Понял, дружище?
- Все п-перемелется? А скоро ли?
- Может, и не скоро. Кто знает. Надо пережить это время, пусть даже как мыши. Сейчас одно известно: немцы под самой Москвой. Вон где!
- Значит, не скоро, - определил Костя. - Пока наши соберутся с силой да дойдут сюда... Это долго будет молоться, как вот на нашей мельнице.
- А может, и недолго! Вряд ли, Костя, наши соберутся с силой. Где она?
В небольшое окошечко, до половины завешенное пучками сухих трав, врывалась полоса неяркого осеннего света. Он освещал лицо Кости. Лозневой заметил, как на его светлом ребячьем лице вдруг обозначились твердые мужские черты.
- Что же будет? - спросил он тихо.
Лозневого удивила такая резкая перемена в лице Кости. Теперь он совсем не был похож на того паренька-вестового, что выполнял его приказы с ребячьей готовностью и расторопностью.
- Что же будет? - повторил Костя еще тише.
- Что? Разобьют нас немцы - вот и все!
- Нас?
- Вот возьмут Москву - и дух из нас вон!
Костя крепко, по-мужски сжал похолодевшие губы. Несколько секунд смотрел на Лозневого не отрываясь, даже ресницы не вздрагивали. Потом спросил:
- Вы всегда думали, когда отступали... об этом?
- Да, об этом, - сознался Лозневой.
Все так же недвижимо смотря на Лозневого, Костя вдруг с непривычной для себя бешеной силой ударил его кулаком под ребра. Не ожидая удара, вскрикнув, Лозневой опрокинулся на решета с калиной. Рыча, как волчонок, Костя бросился на бывшего комбата и вцепился ему в горло. Они долго и остервенело бились в кладовке, гремя кадками, пустыми ведрами, корытами и разной домашней рухлядью.
XVI
Взглянешь на иной спутанный моток ниток - и на первый взгляд покажется: распутать его - пустое дело. Но потянешь за одну нитку - моток запутывается еще больше, потянешь за другую - и вдруг становится ясно, что его уже не распутать никогда.
Вот такой же запутанной была и жизнь Лозневого.
Отец очень любил и баловал Владимира - единственного сына. Как и всем родителям, землемеру Михаилу Александровичу Лозневому всегда казалось, что его сын, во всех отношениях незаурядный малый, рожден для больших дел. Восторженное и даже поэтическое воображение Михаила Александровича всегда рисовало для него прекрасное будущее. Показывая гостям нелюдимого, худенького и большеносого мальчика с белесым чубиком, он всегда восклицал с гордостью:
