Михаил Бубеннов - Белая береза
Толпа заколыхалась, и над двором пронеслись одобрительные голоса, а дед Силантий, расправив плечи над толпой, прогудел:
- Вот это резон!
- Какие вам расписки? - ощерился Чернявкин. - Кому их давать, Осипу? Разобрать - и все тут!
- Ты, дезертир поганый, не ори! - надвинулась на него Макариха. - Ишь ты, чирий, выскочил? Добро прибежал зорить? А много ли ты нажил тут?
- Что нажил, заберу! Дай мою долю - и вся недолга!
- Дулю вот тебе, а не долю!
- Ты мне что ее показываешь? - пьяно заорал Чернявкин.
- Погоди, Ефим, - схватил его за рукав Ерофей Кузьмич. - Выпил, может, на копейку, а задору - на целый рубль. Чего ты шумишь?
Загородив плечом Чернявкина, Ерофей Кузьмич повернулся к женщинам. Он понял, что с дележом ничего не выйдет, и уже каялся, что погорячился. Раз ничего не вышло, надо было запутать свои следы.
- Я к чему, бабы, толковал о разделе? - заговорил он мирно, хотя едва сдерживал злобу против Макарихи. - А к тому, что на дворе все пойдет прахом. А раз на хранение, то оно даже лучше. Разберем, а там видно будет. Как возвернутся наши, долго ли стащить обратно? А я вот, видишь, не дошел до этого своей мозгой. - И польстил сватье: - Ума у тебя, сватья, палата! Давай, время не ждет, действуй сама. Пошумели - и за дело! Пошли, бабы!
И все, вслед за Ерофеем Кузьмичом, облегченно шумя, повалили обратно к сторожке. Осип Михайлович, хромая позади всех, звякал ключами и, думая о Макарихе, про себя шептал:
- Велика у нее сила! Ой, велика!
XI
По-разному меняются деревья осенью. У иных листва налита крепкой зеленью. Слабеет солнце, бушуют ветры, прихватывают землю заморозки, а листва на них живет и держится стойко, не меняя могучего летнего цвета. С другими деревьями бывает иначе. Только осень обрушит ненастье, они вдруг и заметить не успеешь - пожелтеют, облетят.
Так случилось и с Марийкой.
Услышав о гибели Андрея, она быстро изменилась и внешне и внутренне. До самого последнего времени она всём казалась девушкой. Она хлопотала по дому шумно, работала всегда ловко, весело, с озорством. Теперь всего этого как не бывало. Она стала женщиной, еще очень молодой, но, как все женщины, - особенно в горе - тихой и сдержанной. Двигалась она неторопливо, говорила негромко. На побледневшем лице ее особенно выделялись припухлые теплые губы да черные глаза.
Она уже крепко сжилась с домом Андрея. Все здесь стало для нее своим и дорогим: и дом с голубыми ставнями, и обширный двор, над которым порхали голуби, и сверкающие белизной березы, и бледные астры в палисаднике...
Но теперь ко всему этому у Марийки быстро росло отчуждение, и не потому, что без Андрея она становилась как бы лишней в лопуховской семье. Все началось с поездки на поле боя с Ерофеем Кузьмичом. С той поры она не могла разговаривать со свекром и с каждым днем чувствовала себя все более и более чужой в его доме. Поэтому Марийку тянуло теперь к тем, кто были в нем тоже чужими, - к Лозневому и Косте. Она частенько засиживалась с ними в горнице, разговаривая, как многие люди в горе, о каких-нибудь мелочах жизни.
Но Лозневой по-своему расценивал это. "А жизнь идет, - думал он. Погорюет еще немного, и молодость возьмет свое..." Мысль эта обжигала его. Он с каждым днем становился разговорчивее с Марийкой и настойчиво искал случая побыть с ней наедине.
XII
В полдень Ерофей Кузьмич привез несколько мешков семенного зерна. На дворе его встретила Алевтина Васильевна. Кутаясь в шаль, поджимая под грудью полы старого, заношенного сака, она тихонько доплелась до телеги, спросила:
- Много ли, Кузьмич?
- Видишь, все тут, - грубовато ответил Ерофей Кузьмич, привязывая к столбу коня. - И то через силу вырвал. Эта сватья, черта ей в печенку, полную волю берет над бабами, а те за ней, как дуры. Тьфу, чертово семя! Так и не дала делить. А бабы эти... Бывало, кричат, что уши затыкай! А теперь словно белены объелись: вцепились в этот колхоз, как клещи, и не оторвешь! Вот она какая, ваша порода!
Алевтина Васильевна тихонько вздохнула.
- Ну, ладно! - Ерофей Кузьмич подошел к телеге, ощупал мешки. Теперь с семенами. Душа хоть на место встала. Надо только запрятать получше. Того и гляди, нагрянуть могут. Манька-то где?
- Дома, где ж ей быть?
- Опять небось там... с ними?
- С ними...
- Не выходит из горницы! - с ехидством воскликнул Ерофей Кузьмич. - И чего она, скажи на милость, прилипает к этим-то... лоботрясам, а?
- Опять зашумел! - Алевтина Васильевна слабо махнула на мужа рукой. И так, бедняга, совсем зачахла. На себя не похожа. Все разгонит тоску немного.
- Тут не тоску разгонять, а дело надо делать! Совсем отбилась от работы, а ты ей потакаешь!
- Чего ж ей делать-то особого?
- Ха, и тебе толкуй! Яму вот рыть надо!
Услышав, что Ерофей Кузьмич появился в доме, Марийка встала от стола, отошла к окну. Свекор распахнул двери горницы и, не переступая порога, сказал:
- Вышла бы, помогла! Или не видишь, что приехал? Тут работы - дыхнуть некогда. Яму вон надо рыть для семян, а мне еще на двор ехать. С ног сбился!
Не сказав свекру ни слова, Марийка взяла полушалок и вышла из горницы. В ту же минуту из-за стола поднялся и Лозневой. С хозяином он был особенно почтителен и во всем старался ему угождать.
- Послушай, Ерофей Кузьмич, - сказал он, приближаясь к дверям горницы. - Тебе в чем помочь-то надо? Яму вырыть?
- Яму, - буркнул хозяин.
- Еще что?
- Ну, досок там нарезать для нее...
- Сделаем, Ерофей Кузьмич, - пообещал Лозневой. - Собирайся, Костя! Теперь я чувствую себя хорошо, пора и размяться немного на воздухе. Ты только покажи, Ерофей Кузьмич, где рыть да какие доски брать.
- Значит, полегчало?
- Теперь хорошо.
- Ну, дай бог!
- Я готов, - сообщил Костя. - Нам это п-привычно, рыть-то землю. Порыли ее нынче! Да и отвыкать не стоит, может, еще придется...
Они вышли на двор и быстро снесли в амбар мешки с зерном. Потом Ерофей Кузьмич показал под сараем место, где копать, и горбыли, которые нужно было нарезать для обшивки ямы. И вновь, захватив с собой Васятку, отправился на колхозный двор получать на хранение инвентарь.
- Ну, хозяин! - и Костя покачал головой. - Все, что п-попадет, все хватает - и под себя! Такому дай волю - он в один момент распухнет, как п-паук!
- Брось ты трясти хозяина! - раздраженно сказал Лозневой.
- Я его не трясу, а надо бы.
- Оставь, надоело!
Помолчав, Костя обратился к Марийке:
- Иди-ка ты домой. Лопата одна, да тут одному только и рыть - места мало.
- Тогда вот что: ты копай, а мы пойдем с ней доски резать, распорядился Лозневой. - Где пила?
С утра подул ветер и разогнал хмарь, висевшую пологом над грязной неприглядной землей. Показалось неяркое солнце. Вновь, после нескольких дней непогоды, начали открываться дали - вершины холмов, гребни еловых урочищ, круговины чернолесья в полях, в пятнах тусклой позолоты. Край точно поднимался из небытия, измученный непогодью, с едва заметными отблесками былой красоты, без всяких примет обновления, - поднимался, чтобы немного погреться на солнце.
Лозневой очень обрадовался, что впервые мог подольше побыть наедине с Марийкой. Он натаскал горбылей в угол двора, где стояли козлы, и с большой охотой взялся за дело. Но пилил он плохо: водил пилу рывками, косо. Работая, дышал порывисто, раздувая тонкие ноздри, и суховатое лицо его, обраставшее узенькой татарской бородкой, быстро потело.
- Отдохните! - вскоре предложила ему Марийка.
Опираясь о козлы, Лозневой посмотрел Марийке в лицо.
- Знаешь, Марийка, - вдруг заговорил он многозначительно, - в коране есть прекрасное изречение: "Все, что должно случиться с тобой, записано в Книге Жизни, и ветер вечности наугад перелистывает ее страницы". И вот ветер перелистывает страницы моей жизни... Быстро листает! - Он опустил голову. - Помнишь, ты пожелала мне счастливого пути и всяких удач?
- Пожелала, а их вам и нет, - ответила Марийка.
- Как сказать! - возразил Лозневой. - Ведь не погиб же я, а мог и погибнуть! Притом, что иногда кажется неудачей, то через некоторое время может оказаться большой удачей. - И продолжал свою мысль: - Когда мы разговаривали вон там, у речки... Помнишь? Я думаю, что это тоже было записано на какой-то странице моей Книги Жизни. Перелистнул ветер несколько страниц - и я оказался в Ольховке, и ты меня спасла...
Звякнув пилой, Марийка прервала его:
- Давайте пилить!
Но Лозневой все же продолжал:
- Если бы знать, что там еще - в этой книге - дальше? - Он усмехнулся левой щекой. - Ты не знаешь, Марийка?
- Пилите! Я о себе-то ничего не знаю!
Марийка еще не понимала, к чему Лозневой ведет речь, но что-то насторожило ее. Не глядя на Лозневого, она начала дергать пилу резко, с нажимом, забрызгивая подол юбки опилками. Лозневой видел, как под ее приспущенными ресницами при каждом повороте головы сухой чернотой сверкали зрачки.
Пришибленная горем. Марийка плохо наблюдала за Лозневым и не догадывалась о его чувствах к ней. Теперь эта догадка вызвала в Марийке и неприязнь к Лозневому, и смутное беспокойство.
