Пирамида предков - Ильза Тильш
Я надеваю очки, мои глаза уже не так молоды, чтобы рассмотреть отдельные былинки, сорняки, листья на деревьях. Маленькие облезлые деревца перед окнами в палисаднике, по-моему, это чахлые яблоньки. Я хочу знать, какие это деревья, как можно точнее, и, чтобы лучше видеть, я подношу к правому глазу лупу, склоняюсь к снимку, зажмуриваю левый глаз. Я вижу что-то необычное. Картинка становится гибкой, трехмерной. Стены выступают над поверхностью, створки окон со множеством маленьких квадратных стекол отделяются от стены, я вижу зазоры между рейками дранки, покрывающей крышу, щели между камнями ступенек, деревянная повозка приближается, и кажется, вот-вот я схвачу ее руками, я почти ощущаю ее круглое и гладкое дышло. Мне удается разглядеть узкую дверь из прихожей в дом, которая сделана из побеленных досок, я вижу влажную темную полоску, расползающуюся по побелке снизу, мощенная камнями площадка перед дверью тоже влажная и темная, сырость ползет из кучи навоза, сваленного у стены. Я вижу пятна тени на листве деревьев, вижу, что все листья повернуты в одну сторону, значит, когда делался снимок, они слегка качались на ветру. Я подношу лупу к правому глазу, еще ниже склоняюсь к картинке, которая лежит у меня на столе в гостиной, — и тут меня касается дуновение ветра, я чувствую его на своей коже. Я стою на узкой деревенской улочке, светит солнце, колышутся листья деревьев, я слышу их шелест, распахнутая наружу створка одного из окон хлопает о стену, маленькие облезлые деревья отбрасывают тонкие тени, тени шевелятся. Я вдыхаю запах травы, запах земли и пыли, чувствую кожей солнце и ветер. Нет, голосов я не слышу, ни взрослых, ни детских. Но одна створка входной двери открыта, и сквозь щель я смотрю в сумрачный коридор.
Готлиб родил Иоганна Венцеля Первого, Иоганн Венцель Первый родил Иоганна Венцеля Второго, Иоганн Венцель Второй родил Игнаца Первого, Игнац Первый родил Игнаца Второго. Игнац Второй был последний в семействе, кто унаследовал этот дом. Через несколько лет после его женитьбы на очень красивой девушке на свет появился сын, но он не был сыном Игнаца Второго. Когда Игнац Второй дознался, что его красавица жена путалась с другим, он взял веревку, забрался на крышу сарая и повесился. Когда он умер, ему было тридцать три года, а его отец, Игнац Первый, пережил его, но ненамного.
Я подношу лупу к правому глазу, зажмуриваю левый, рассматриваю фотографию дома, в котором они жили. Я стою на пыльной улице: дом освещен солнцем, я слышу, как шелестят на ветру листья вишни, слышу, как хлопают створки окон, звук, который я слышала только в детстве, — ведь окон, открывающихся наружу, сейчас уже почти нет. Я чувствую запах трав и цветов, к которому примешивается запах навоза, я смотрю через приоткрытую дверь в сумрачный коридор. Хотя на фотографии не видна рябина, я чувствую вкус рябинового компота на губах.
Я, Анна Ф., хочу знать, как они жили. С помощью очков и лупы, поднесенной к глазам, я очутилась в местности, в которой до этого ни разу не была, но у меня появилось отчетливое чувство чего-то близкого и знакомого. Я знаю, что если бы я взялась за дышло телеги, то почувствовала бы его гладкую и круглую поверхность, за десятилетия натертую до блеска, — дышло, которое сжимали руки самого Иоганна Венцеля Второго. Он, может быть, побелил этот дом заново, может быть, пристроил какой-нибудь флигелек, но основное здание получил в наследство от родителей. Дышло, которое сжимали руки его сыновей, помогая ему запастись сеном, тщедушной кукурузой с крохотными початками, льном, собранным вручную и аккуратно высушенным в вязанках. Я говорю себе, что такие вещи не живут веками, что они ветшают из-за дождя и жары, трескаются, что их меняют каждые несколько лет, но это не помогает. Растущему на небольшом возвышении деревцу вишни, должно быть, было не больше двадцати лет, когда внук Иоганна Венцеля Второго, Адальберт, приехал в Богемию, чтобы запечатлеть дом своих предков на фотопленке. Правда, с тех пор прошло добрых полвека.
В апреле 1827 года у Иоганна Венцеля Второго и его жены Анны Йозефы родился их последний ребенок. Крестными были сестра Анны, садовница Марианна Коблишке, и мельник Венцель Ешек — его имя известно из приходской книги, которую использовал старший учитель из Вильденшверта, занимаясь своими изысканиями. Я смотрю на фотографию и пытаюсь представить себе, как в день крестин они выходят на порог, спускаются по заросшему травой холмику, как идут через улицу к церкви, в сопровождении детей, живших тогда с родителями, десятилетнего Винценца, семилетнего Бенедикта, пятилетнего Йозефа, да и шестнадцатилетняя Йозёфа была там и, наверное, вела за руку четырехлетнего Игнаца. Адальберт, которому было тогда четырнадцать лет, уже наверняка работал учеником красильщика в Шильдберге, готовил чаны с синей краской, таскал рулоны материи, натирал до блеска полы и чистил кастрюли для жены хозяина, расставлял по полкам отработанные матрицы и выполнял другую черную работу, которую в те времена с радостью сваливали на подмастерьев. Франц, самый старший, двадцатидвухлетний парень, замешивал пряничное тесто в Либау и покрывал пряничные сердца уже известной тогда сахарной глазурью. Были ли там восемнадцатилетний Йохан и его брат Йохан Непомук, достигший к этому времени уже
