Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
– Он пытается удержать все, чтобы не распалось, – сказал ей однажды Вили, и Альма не спросила, имеет он в виду работу или что-то другое.
Ни она, ни Вили больше не ждут приезда ее отца, как когда-то, они слишком поглощены своей жизнью, оба начали работать, и внешний мир для них как рулетка, в которой они пытаются не ставить никогда на один и тот же номер. Иногда случается, что они совсем пропускают его приезд, потому что остаются ночевать на каком-нибудь диване в городе или в чьей-то постели (при этом они обычно машут рукой, мол, это так, ничего особенного, просто игра и приятное развлечение).
Только мать оживляется и ждет отца, надев шифоновое платье, какие носили в ее молодости, укладывает волосы и ставит Бреговича[40] на проигрывателе. У нее вид взбудораженной маленькой девочки. Когда он входит в дом, она бросается ему на шею и ждет, что он будет слушать ее рассказы, будет с ней танцевать, поведет в какой-нибудь ресторан ужинать, в постели будет шептать ей непристойности на ушко. И он не преминет так и cделать, благодарный за то, что находит дом там, где оставил, жена и дочь, целые и невредимые, ждут его; ничего не развалилось, каждый раз удивляется он, пораженный милостью, которая ему дарована, на несколько часов он готов отречься от жизни там.
Именно беспокойство всякий раз заставляло его вернуться, необходимость найти якорь, чтобы не превратиться в кочевника без компаса, который идет вслед за цыганскими песнями, за расписанием балканских железных дорог, за стаканами, которые наполняются вновь и вновь, пока наконец не швыряются об стену, чтобы закрепить дружбу: он возвращается, потому что жизнь там настолько насыщенная, что он боится в ней потеряться, если оставаться слишком долго. Потому и женился на дочери известного германиста. Нет, не для того, чтобы привнести габсбургский порядок в свою жизнь, ведь его жена лишена его так же, как он, но для того, чтобы этот городской и управляемый уклад жизни всегда был доступен на горизонте, наследие, которое перешло к его дочери и обязывает его к чему-то.
Десятого или, может, одиннадцатого мая, когда он приезжает, день тусклый и промозглый, с зонтиков у ног в трамвае или висящих на тележках из супермаркета капает вода. Он врывается в дом, будто спасся от бури, такой худой, что кажется очень высоким. На нем обычные синие брюки, мятая белая рубашка липнет к спине в каплях дождя.
– Где Вили? – озабоченно спрашивает он с порога, из прихожей.
Вили где-то в городе. То ли занимается с детьми в группе продленного дня школы Йована Милетича внизу у Понте-Россо, то ли где-то бродит и фотографирует происшествия и архитектуру. В доме никто не отвечает, и отец не ждет, а выходит, нетерпение так и липнет к нему. Только сев в машину, он вспоминает о чем-то, возвращается, ключ в замке. Заходит в прихожую, гостиную, ищет дочь: а она и правда там, лежит на диване, листает местную газету. Подходит к ней, зная прекрасно, что она слышала, как он спросил про Вили, треплет ее по волосам, как ребенка:
– Zlato, зачем ты тратишь время на чтение этих газет, ты знаешь, что происходит в мире? – говорит он ей, пытаясь замедлиться.
Она роняет страницы на грудь, поднимает глаза на отца, который нависает над ней, и молчит. Разве он не Вили ищет?
Она чувствует, как губы кривятся в непроизвольной улыбочке.
– Не смейся, дела оборачиваются совсем худо.
– Да неужели? И где же?
– Альма, ты слишком умна, чтобы задавать такие вопросы.
– Мне так не кажется, – отвечает она, снова поднимает газету и делает вид, что читает.
Альма чувствует, что отец не уходит и стоит неподвижно за спинкой продавленного дивана.
– Слушай, сейчас я съезжу в город, мне надо поговорить с Вили. А потом вернусь и мы поговорим с тобой наедине, согласна?
Альма пожимает плечами.
– Так ты согласна?
– Ты хочешь сказать, что я должна торчать здесь и ждать, когда вы двое закончите свои разговоры?
– Нет, я такого не говорил.
– Именно это ты и сказал.
– Не усложняй, сейчас не время.
Она снова роняет газету, которая на этот раз сползает на пол, и садится:
– А какое сейчас время? – говорит она, пытаясь изобразить сарказм, но в голосе звучит отчаяние.
Отец обходит диван, присаживается на край, проводит рукой по ее волосам, еще по-летнему белокурым, поднимает с пола газету, аккуратно складывает и кладет между ними. У него всегда находится средство, чтобы завоевать расположение людей, даже если он предал их или разочаровал. И собирается предать и разочаровать снова, его дочь не исключение.
– Поехали со мной завтра. Я отвезу тебя туда, ладно? Может, тебе закажут что-нибудь написать для твоей газеты. Тебе дают писать хоть немного?
– У них уже есть свои корреспонденты там, – отвечает она, отцу просто ее завоевать, стоит заговорить с ней о работе, о мире. Такие разговоры он всегда вел именно с ней, поскольку матери требовалось скорее внимание, чем беседы, скорее забота, чем взаимопонимание.
– Поехали, я не уверен, что туда еще долго можно будет ездить.
– Когда умер Тито, ты говорил так же, и ничего не произошло.
– Просто нужно было время, теперь страна вот-вот развалится.
– У них вечно все разваливается, там.
– Так говорит твой дед, да?
– Он прав, и я тоже так думаю.
– Неправда, ты так говоришь, только потому что сердишься. – Он встает с дивана, он не намерен сейчас обсуждать вопросы, которые заставляют его чувствовать себя виноватым. – Мне пора.
– Тебе надо поговорить с Вили о том, что сейчас происходит? – пытается она его удержать.
– Да.
– Что-то случилось с его родителями?
– Нет, но важно, чтобы он знал, как обстоят дела, – говорит отец уже в дверях; их разговор был просто интермеццо, как обычно, не меняющее положения вещей: отец уходит, она остается ждать его возвращения и рассказов. Никто не в силах отвлечь его от цели, и Альма, как и в пятнадцать лет, ловит каждое его слово.
– Я не поеду туда, – кричит она ему вдогонку с дивана, но он уже не слышит.
В тот день, пока отец разговаривает с Вили, сидя за столиком кафе «Полярная звезда», где музыка Штрауса окутывает заведение, Альма встает с дивана и делает несколько звонков. Как бы она ни сопротивлялась, отцу всегда удается разбудить ее любопытство и сделать так, чтобы ей был небезразличен его мир, он заражает ее своим рабочим адреналином.
Через полчаса Альма уже в редакции, ей хочется понять – откуда такая срочность, что он такого рассказывает Вили раньше, чем ей?
Она закрывается в комнате, где хранятся газеты за последние недели на государственном языке и на языках меньшинств.
