Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
– Да так, ничего… – бормочет она, только сейчас сообразив, что на ней старые джинсы и толстовка с капюшоном, которые она носит дома. Светлые волосы, забранные в хвост, торчат во все стороны. И он подходит ближе, убирает с глаз выбившуюся прядь волос и разглядывает ее, как энтомолог невиданное насекомое.
– Это ты делала материал про Первое мая, верно?
Альма кивает.
– Ты молодец, – говорит он.
Это замечание ее смущает, она не привыкла к мужчинам, снисходительным к женщинам, не привыкла, что с ней обращаются как с женщиной. Он это прекрасно понимает и быстро меняет тему, бросив взгляд на газеты на столе:
– Тебе интересны беспорядки в Югославии?
Альма смотрит на него внимательно. У репортера серые глаза: такие могут быть как сталь ножа или как зимнее море, и она решает ничего не отвечать, потому что он из тех, с кем надо быть начеку.
– Держись оттуда подальше, там скоро все посыплется.
Он улыбается и уходит, похлопав ее по плечу и лукаво бросив:
– Еще увидимся, девочка. Попьем как-нибудь кофе.
Альма ждет, когда он выйдет в коридор, а потом находит его материалы, не признаваясь себе самой, что нет ничего интимнее, чем читать статью или роман, написанный кем-то, кто нам интересен, и ничего опаснее. Это серия репортажей, почти всегда на второй странице, с упором на политику Белграда. Не то, что ей нужно.
Позже, шагая по широкой площади и пытаясь привести мысли в порядок, она убеждается, что трещину в истории создают слезы женщин, которые принесли еду солдатам, тем, кого остановили их мужья и братья, но сама не знает почему. Почему ее отец так беспокоится за Вили?
Они с Вили теперь пересекаются почти только по работе, он не расстается с фотоаппаратом, она – с блокнотиком для заметок.
С тех пор как Альма стала встречаться с Лучо, она возвращается домой поздно, и Вили больше не оставляет ей полпорции горячего ужина на водяной бане на плите.
– На дороге в Полог закончился коммунизм, – говорит Альмин отец за столиком кафе на канале.
Вили смотрит на него и не произносит ни слова. Прихожане церкви Святого Спиридона начинают говорить о том, что происходит по ту сторону границы, с сербами. Никто больше не говорит о югославах, и поначалу Вили от этого не по себе, но впервые с тех пор, как он покинул родной город, он почувствовал себя частью группы.
Вили думает вернуться, он совершеннолетний, у него есть небольшие сбережения.
– Сейчас неподходящий момент, – говорит Альмин отец, которому хорошо знакомы такие порывы. – Твои родители тоже так считают.
– Я не знаю.
Вили перестал читать письма от родителей. Там одни только нотации, они обращаются с ним так, словно ему еще десять, талдычат, что делать, а что нет. Не хотят, чтобы он путался у них под ногами, яснее некуда.
– Ты понимаешь, что означает эта история с Пологом?
Вили молчит.
– Они унизили армию. Национальное войско. Они плюнули в его харизму и в то, что оно собой представляет.
– Это же просто горстка оборванцев, несколько хорватов из Боснии.
– Теперь и ты начал различать?
– Все всегда различали.
– Когда ты ездил в Загреб или в Сараево на юношеские соревнования или в летний лагерь в Дубровнике, ты тоже считал, что другие сильно отличаются от тебя? Ты смог бы определить, откуда твои соседи по комнате?
– Я не помню.
– Так или иначе, понять невозможно.
– Но Тито тоже ведь различал. А иначе почему я очутился здесь?
Очко в пользу Вили. Альмин отец проводит рукой по шее, смотрит по сторонам, уклоняется от ответа.
– Они все хорваты, вот и заблокировали нашу армию, – настаивает Вили.
– Хватит, неважно, кто они. Я рассказал тебе это, только чтобы объяснить. Пока тебе лучше не возвращаться.
– Но в конце концов они прошли, разве нет? В чем проблема?
– Их пропустили ночью и сопроводили процессией со свечами, знаешь, что это значит? Что они сжигают югославскую армию. Устраивают ей похороны.
– Это же просто свечки.
– Все кончено.
– Ничего не кончено, просто несколько хорватов из Боснии.
– Вили?
– Оставь меня в покое, в конце-то концов! Какое тебе дело до того, что я делаю?
Альминому отцу не впервой слышать такие заявления. Он никогда не проводил рядом с любимыми людьми столько времени, чтобы успеть о них позаботиться. Он смотрит на Вили и, даже если слышит в его голосе боль и злость, не обращает на это внимания. Он уверен: идеи действительно важнее личных дел, и хочет, чтобы Вили понял, каковы ставки. Не только коммунизм или этот его странный балканский вариант, который вот-вот рухнет. Отмирает возможность въезжать и выезжать из стран без ограничений благодаря красному паспорту, без необходимости быть на чьей-то стороне. Ему хотелось бы рассказать Вили, что все его увлечения по ту сторону границы касались не столько женщин, сколько миров, к которым те принадлежали. Как и много лет назад с его женой, он женился на ней потому, что она дочь профессора из Центральной Европы, девушка, заигрывавшая с сумасбродством.
Но Вили не его дочь, его не подкупить разглагольствованиями.
Он слишком юный изгнанник, чтобы сидеть сложа руки. Он хочет вернуться к своему народу.
– Тебя призовут в армию, – говорит ему Альмин отец.
– Не призовут, меня не существует, – возражает Вили. Они оба знают, что данные в его документах не соответствуют действительности. Ни имя, которое перевели на итальянский, ни фамилия, которую они позаимствовали из телефонного справочника. Вили привык притворяться и подозревает, что, если он решится вернуться на родину, эти двойные документы будут ему только на руку, судя по тому, как развивается дело, хоть пока он не представляет, как разыграть эту карту.
Несколько лет назад, в мае, когда прошло семь лет со смерти маршала, вся Югославия с экранов государственного телевидения следила за зрелищем, которое потом многим вспоминалось, но в то время от него отмахнулись, как будто все дело в танцах и песнях. На сцене столичного стадиона шло торжественное представление в честь дня рождения Тито (скорее всего, такое действо происходило в последний раз), и декорации, как водится, были яркие и грандиозные. В какой-то момент телекомментаторы заметили неожиданное оживление.
– Что-то происходит, – отметили они с удивлением. – Люди уже не танцуют все вместе, как вначале. Почему каждая группа танцует сама по себе?
– Сербия отделилась, а также Хорватия и Босния. Республики и края откалываются, – говорили они, имея в виду группы, представлявшие отдельные республики в сложной хореографии общего танца.
– Почему каждая группа танцует отдельно в ритме своей национальной музыки?
– Похоже, они разделились.
– Это похоже на сигнал.
Но речь идет только о танцах и песнях. К счастью, заключили они.
Спустя четыре года, летом, этот сигнал сработал. Начинается все
