Возвращение в Триест - Федерика Мандзон

– Иду, но у меня мало времени, – говорит он, будто делает ей одолжение.

Столики на улице в кафе «Дельи Спекки» почти все заняты, несмотря на осеннее небо. Лучо садится в тени перед окнами, на нем двубортный пиджак, как у вышибал, и серый галстук, стальные часы на правом запястье и до блеска начищенные ботинки; Альма скоро приходит, длинные ноги в джинсах и спортивная куртка аквамаринового цвета, ее любимый цвет. Он не встает поцеловать ее: не хочет давать преимущество быть на несколько сантиметров выше его; таким вещам Лучо придает значение, а она совсем не замечает.

Море затапливает площадь сибирским светом, откуда-то доносится дунайский вальс. Лучо кладет локти на стол, демонстрируя, что готов выслушать ее, лишь бы это было нечто стоящее. Альме удалось узнать то, чего еще никто в городе не знает: Югославская народная армия, заблокированная в соседнем регионе, который теперь объявил себя независимым, пересечет город с оружием в руках, чтобы погрузиться на корабли и вернуться на родину, не проходя по суше, где теперь боевых действий точно не удалось бы избежать.

– Это только предположение, но мы надеемся, его подтвердят, – заключает она.

– Они здесь не пройдут, – возражает Лучо.

– Почему?

– Это вмешательство, которого город не может допустить, – говорит он, политик.

– При чем тут город?

– Они будут вооружены.

– Конечно, они вооружены, это же армия.

– Никакая коммунистическая армия не войдет в город.

Он объясняет, что это какая-то дезинформация, такому могут поверить только наивные люди, как она: столица никогда бы не разрешила проход вооруженной коммунистической армии, особенно в этом приграничном городе, который всегда боялись потерять.

– Кто тебе такое сказал? Твои друзья-коммунисты? – Он со смехом откидывается на спинку стула. – И как бы то ни было, из префектуры мне ничего не сообщали, – добавляет он, подразумевая, насколько немыслимо, чтобы у нее имелась информация, которая ускользнула от него и его контактов.

Потом он снисходительно ей улыбается. Альма накрывает его руку своей, чтобы прервать этот поток бахвальства, которое игнорирует факты и полагается на иерархию больше, чем на близкие отношения. Лучо несколько секунд не убирает руку, но потом выдергивает, делая вид, что ищет зажигалку в кармане пиджака.

– Это хорошее решение – пройти здесь, – настаивает Альма, которая не любит уходить от темы, особенно когда права.

Лучо смотрит на часы.

– Ты сама не знаешь, что говоришь.

– Начнется война, если они пойдут по материку.

– Мы не пустим снова коммунистические танки в наш город.

В тот раз тебя еще не было, хотелось ей сказать, тогда только закончилась война. Ситуация была сложнее. И в любом случае это не твой город.

Она плотно сжимает губы, не хочет конфронтации, и мысли ее витают в другом месте, во дворе Дворца правительства, куда вскоре помчится, чтобы быть в гуще событий и чтобы оправдать доверие, которое заместитель главного редактора ей с такой легкостью оказал на лестнице редакции, надевая пиджак и собираясь в префектуру, потому что Альма показалась ему самым безобидным человеком, с кем можно поделиться этой информацией, такой юной девочкой: так легко и приятно вызвать ее восхищение.

– Мы должны избежать войны, – говорит она задумчиво.

– Бывают правильные войны.

– Нет, не бывают.

– Ты ничего об этом не знаешь.

– Там есть убитые, беженцы, разрушенные города.

Альма понимает вдруг, что это слишком общие фразы, а значит, они не действуют, и жалеет о своих словах.

Лучо встает. Она тоже поднимается на ноги. Он нашаривает деньги в кармане, оставляет слишком большие чаевые, которые не может себе позволить. Делает шаг назад, чтобы уступить ей дорогу между столиками.

– Они объявят об этом еще до наступления вечера, – говорит она ему.

– Мы не дадим коммунистическим танкам захватить город.

– Они ничего не будут захватывать, они должны просто погрузиться на корабли.

– Они вооружены.

– Тебя не пугает, что начнется война?

– Нет.

– Лучо?

– Я возвращаюсь на работу. Увидимся позже.

Альма смотрит, как он пересекает пьяцца Унита, подавляя порыв окликнуть его. Потом отодвигает стул, чтобы тоже уйти. И только в этот момент замечает Вили, который сидит за столиком чуть дальше и увлеченно протирает тряпочкой объектив фотоаппарата. Он поднимает глаза:

– Ты права, если мы ничего не сделаем, начнется война.

Ее раздражает, что он был свидетелем их разговора:

– А ты на чьей стороне?

Вили складывает тряпочку и убирает в карман, вешает фотоаппарат на шею, встает и проходит мимо нее с грустной улыбкой:

– Я на стороне тех, кто не хочет, чтобы все покатилось к чертям, – произносит он, направляясь к Дворцу правительства, и она не уверена, что понимает, что он имеет в виду.

В те недели, что следуют за десятидневной войной и предшествуют более длинной и запутанной, которая только готовится, жизнь в доме на Карсте проходит в рассеянном напряжении; отец Альмы не показывается уже несколько месяцев, и они ждут его, как ожидают катастрофы, которая положила бы конец беспокойному ожиданию.

Альмина мать наблюдает, как они с Вили снуют туда-сюда, улавливает волнение, которое возникает между ними, когда они оказываются в одной комнате, и ее это раздражает, ей не нравится, когда в ее доме происходит нечто такое, что ее не касается; люди в нем наслаждаются счастьем (ей хватает чутья понять, что это счастье: прикасаться друг к другу, быть в вынужденной близости дома), из которого ее исключили. Она скучает по мужу. Бывают моменты, когда ей жаль, что она не умеет разговаривать со своей дикой дочерью, а та бродит по комнатам с этими своими длинными неловкими ногами так, что ее невозможно не замечать; и пусть Альмина мать умеет успокоить душевнобольных и выслушивает исповеди всех соседей, она не может понять, что творится в голове у собственной дочери.

С Вили проще, он не так враждебно настроен. Она вспоминает первое время, когда он только приехал к ним: в одно летнее утро она обнаружила, что он заснул прямо на застланной постели, видимо, выходил, а потом вернулся, потому что на ногах у него были кеды. Она подошла к нему тихо, чтобы не разбудить, села на край кровати и смотрела на него спящего. Он спал, как спят все дети в мире, пусть даже вырванные с корнем, погрузившись в сон, который называют глубоким, потому что они проваливаются в него с головой и становятся неуязвимыми, реальность не может с ними ничего сделать, они не прислушиваются к каждому шороху, не держат ухо востро. У Альмы никогда не было такого глубокого сна, та всегда была настороже, караулила отъезды и приезды своего отца. Вили спал, и щеки