Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Альма никогда не задумывалась, тянет ли ее так упорно к Вили из-за того, что он принадлежал к тому же миру, что и ее отец, который означал для нее иллюзии и мечты, или из-за того, что пусть и по разным причинам, но у обоих одинаковое беспокойство, потребность не отчитываться о собственных намерениях и уходить. Любила бы она его, не будь он изгнанником с Дуная?
После истории в Запретном городе Альма решила, что лучше умрет, чем скажет Вили хоть слово, даже если ей нужно просто попросить передать соль, и скорее и куда более охотно высыплет полную солонку ему в чашку с кофе. Дед пытался отвлечь ее прогулками и обедами, где всегда находились люди, способные пробудить в ней какой-то интерес, а бабушка дарила «Камо грядеши» Сенкевича и «Опасные связи», но для Альмы жизнь проистекала где-то в другом месте. И поскольку по характеру она была не гордая и не копалась в том, что произошло, прошло не так много времени, как она снова стала искать общества Вили.
Когда она успешно сдает на права, ей хочется рассказать об этом первому именно ему. Она знает, что в тот день он где-то неподалеку от вокзала, Вили фотографирует для какого-то архитектурного бюро. Она берет машину отца и едет за ним. Со времен Запретного города они не оставались вдвоем дольше чем на несколько минут.
Увидев, как он выходит с парковки такси, Альма опускает стекло и окликает его. Вили вздрагивает от неожиданности, потом понимает, что это она, и, сам того не замечая, улыбается ей.
В последние месяцы Вили часто чувствовал облегчение, когда Альмы не было рядом, он тоже выискивал предлоги и дела, чтобы подольше оставаться вне дома, гонялся за пустяковыми развлечениями и такими, которым придавал больше значения. Но правда в том, что он никак не может контролировать свои чувства к ней: видеть ее на пороге своей комнаты, босые ноги и глаза, такие ясные, что хочется погрузиться в них и дрейфовать, знать, что она в любой момент может схватить его за руку, положить ладонь ему на сердце, поцеловать его с такой податливостью, какой от нее никак не ожидаешь, а от него только и требуется, что поддержать этот порыв, головокружение, способное отбросить его далеко-далеко и перенести домой. Нет, Вили подыскивал любой предлог, чтобы видеть ее как можно реже.
Теперь, когда они так намеренно идут навстречу друг другу, у обоих перехватывает дыхание, их волнение перемешано со страхом и желанием.
Вот Вили открывает дверцу. Вот Альма убирает сумку, чтобы освободить ему место на сиденье. Если какая-то обида между ними еще жива, если обвинения и защита готовы вступить в бой, в этот момент они обо всем забывают. Жесты получаются непринужденными.
– Сколько бамперов ты смяла, чтобы научиться парковаться?
Она легонько тычет его кулаком в плечо.
– Ну что? Куда повезешь меня праздновать?
– В осмицу?
– В осмицу.
Они неуверенно смотрят друг на друга, естественно ли сейчас поцеловаться или этого с обезоруживающей простотой требуют только их тела. Но Альма заводит мотор, и оба вздыхают с облегчением и разочарованием.
Осмица означает, что нужно выехать из города и подняться в горные деревушки из четырех домов с суровыми названиями – Малкина, Саматорца, Колудроца – искать погребок, по которому можно определить один из тех деревенских домов, что открывают свои двери для посетителей несколько дней в году, предлагая домашнюю кухню из собственных продуктов. В будни, днем и весной, там можно встретить разве что какого-нибудь старика, коротающего время на пенсии за картами и бутылкой террано[39].
Они поднимаются по склону без лишних разговоров, благодарные за этот непредвиденный удобный случай в виде получения водительских прав. Они намерены наслаждаться моментом, не поддаваясь соблазну заглянуть в жизнь другого, чтобы узнать, как он: с кем ты общаешься, где проводишь субботние вечера, ты помнишь, как… Альма включает радио, Вили опускает стекло, и весенний воздух наполняет их эйфорией.
Они находят открытую осмицу на повороте высокой дороги, одну из тех крошечных, которые открываются лишь изредка, зато вид из нее такой, что дух захватывает. Заказывают яйца вкрутую, ветчину с хреном, свиную корейку и салями, овощи в оливковом масле и пол-литра террано, а потом садятся рядышком на деревянную скамейку на улице. Нет ничего проще.
– Как ты справляешься?
– Что за фотографии ты делал на вокзале?
– Где ты была на прошлой неделе?
– Я слышала, что прогулка на яхте удалась…
– Мы вышли в открытое море, дошли почти до Пулы.
– Ты правда общаешься с этими людьми?
– Яхта была очень красивая.
– Тебе не кажется, что они идиоты?
– Как продвигаются твои статьи?
– Тебе не скучно на этих ужинах?
– Ты самый умный человек, кого я знаю.
– Мне тебя не хватало.
– Да.
– Болтать с тобой, я имею в виду.
– Да.
Ничего из этого они не говорят. Откусывают большие куски белого крестьянского хлеба, ловко чистят яйца и посыпают солью и перцем, под ними море и отвесный склон, и низкие каменные ограды на холме сияют в солнечном свете. Альма тянется и обнимает Вили за плечи, потом отдергивает руку. Но тут как с игрой в кости, ход сделан, и это учитывается.
– Красиво, правда?
– Естественно.
И если в тот день они в конце концов напиваются и растягиваются в поле под виноградниками, если они раздеваются, даже не удостоверившись, что их не видно с дороги, если они занимаются любовью спокойно и нежно, Альма не хочет об этом вспоминать. Но она помнит, что, когда они вернулись в город, после того как она припарковала и заперла машину, за секунду до того как разойтись, Вили замешкался.
– Спасибо, – сказал он.
И пусть это даже, возможно, просто вежливость человека, не очень-то владеющего нюансами чужого языка, ей стало грустно от такого хорошего воспитания.
Десятого или, может, одиннадцатого мая – им с Вили по двадцать два, они проводят жизнь вне дома – Альмин отец возвращается посреди дня, без чемоданов – значит, назавтра уедет, а может, в ту же ночь. Ему не впервой такие наезды на один день, на этот раз у него круги под глазами и неаккуратная щетина, как будто он брился без зеркала, но никто не обращает на это внимания. Такие его приезды, короткие и внезапные, обычно вызваны потребностью удостовериться, что дом в его отсутствие – невероятным образом – стоит, как и прежде, на месте, а его обитатели в добром здравии. Я не могу работать, когда беспокоюсь о вас, повторяет он. Пусть и не совсем ясно, что за работу
