Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
В ночной рубашке и босиком на гостиничном балконе в стиле либерти Альма ждет, когда солнце покажется над городом: ноги и руки покрываются мурашками, заря разливается с холма в море, и у нее сжимается сердце – здесь у нее нет больше даже своей комнаты, нет ничего стабильного и осязаемого, даже машину, на которой она приехала, и то пришлось одолжить у друга. В столице ранним утром ее одолевают похожие мысли, когда она просыпается раньше того, кто спит с ней рядом, или когда завтракает на террасе чужого дома и молча смотрит на купола и римские развалины, сидя на безликих дизайнерских креслах. На западе Италии ее считают странной, скрытность, окутывающая ее личную жизнь, рождает слухи. Со временем она поняла, что странной или чужой ее делает острота восприятия, ни с чем не соотносимая, потому как была взращена вдалеке от главных дорог.
Альма думает, что все рассуждения ее отца о свободном передвижении по миру были обманом, а может, в отличие от нее, он никогда не чувствовал себя чужаком в тех краях, куда приезжал.
Смотреть на свой город с балкона роскошного отеля – значит быть чужаком, если, конечно, ты не решился броситься вниз. Жить в другом месте, огорчаться ни с того ни с сего из-за вещей, которые невозможно наверстать и даже говорить о них вслух невозможно. Избегать возвращений и связей. «Когда ты уехала?» – спросил ее как-то раз один пожилой писатель. Был июньский день, праздник летнего солнцестояния, их собралось немало в загородном доме, и он наблюдал, как все пьют вино «Деи Кастелли», едят бобы, пекорино и салями, громко болтают. Время от времени он перебивал их болтовню песней: своим красивым соловьиным голосом, а потом усаживался в бамбуковое кресло под навесом. «Когда ты уехала? В какие годы, я имею в виду». Вопрос, заброшенный как лассо, когда она выходила из кухни с миской абрикосов в руках. Они не были лично знакомы, он смотрел на нее снизу вверх, и она присела рядом. Ей не возбранялось молчать сколько нужно. Альма знала, что он провел много месяцев в Сараеве, во время осады все ездили в Сараево, потому как правильным было быть на этой стороне, потом он сидел в тюрьме, но эти два факта не связаны между собой. Она попыталась ответить ему. Это было… Но нет: дата для тех, кто разбирается в войне, кое-что значит, так что лучше промолчать. Проще бы рассказать о Вили, но в тот период она решила, что Вили для нее не существует. Она немного посидела рядом с писателем, надеясь, что тот превратится в ее духовника, совершит чудо, но никто из них двоих не верил в такого рода освобождение, так что они просто пережидали. Он не стал настаивать. И когда Альма встала с миской абрикосов в руках, чтобы пойти к остальным, и посмотрела на него, если в этот момент он и увидел в ее глазах призраки прошлого, не подал виду. Только позже Альма узнала, что они родились в одном городе.
Когда она еще жила там, в годы непосредственно перед войной, Альма стала избегать окрестностей церкви Святого Спиридона. Религиозность Вили, зародившаяся как сорняк, сама проторившая себе дорогу, ее смущала, она не знала, как это воспринимать. Альма так и не поняла, зачем он крестился.
В те времена ей еще нет двадцати, и она многого не знает. К примеру, ей неизвестно, что несколько лет назад, когда синий поезд с останками маршала (а может, просто c грудой песка в гробу) пересекал югославские республики и толпы людей выстраивались вдоль путей с красными от слез глазами, комкая в руках шапки, пока синий поезд совершал свой последний путь из Любляны в столицу, чтобы принять дань уважения от главных государственных лиц почти в полном составе, отметить конец эпохи, и пионеры в белых рубашках с красными галстуками укладывали букетики асфоделей на рельсы, – она даже не подозревала, что в этот самый момент сотни людей выстраиваются в очереди в церкви, чтобы креститься. Государственный атеизм отмирал вместе с Тито. Вера в светлое будущее уступала место спасению души.
– Вообще, это неправда, что религия была запрещена, – однажды резко сказал ей Вили. – Это вы так думаете здесь. А на самом деле все было по-другому. Моя бабушка водила меня в церковь: там было темно, воняло и был страшный священник с бородой.
– Значит, ты верующий?
– Нет, бабушка меня туда таскала совсем маленьким. Но когда родители узнали, они это запретили. Так что все, никаких церквей. Но это решение родителей. А вовсе не то, что людей в церкви арестовывали, как вы думаете. Нет ничего запрещенного. Югославия – свободная страна.
Вили крестится в обычное воскресенье среди позолоты и икон церкви Святого Спиридона. Он надевает джинсы и шерстяной свитер с вязкой косами, купленный у челноков рядом с вокзалом. О крещении знает только Альмин отец, но он, само собой, где-то по ту сторону границы и не счел эту новость достойной того, чтобы поделиться с семьей. Для него религиозные люди – это диковинка, которую стоит изучать с точки зрения антропологии: ведь жизнь завязана не на душе, а на фактах, телах, крови и хлороформе. Его жена в этом плане не сильно от него отличается: в Городе душевнобольных про Бога вспоминают разве что те, кто пережил сеансы электрошока и привязывания. Теперь они ходят по городу, рассказывая о том, как Бог сотворил чудо. Так что никто из них на крестинах не присутствует.
С тех пор как Вили поселился в доме на Карсте, он ни разу не пожаловался, и если плакал ночами от тоски по дому, то делал это так тихо, что никто не просыпался и не утешал его. Он никогда не упоминал ни своих родителей, ни прошлую жизнь, даже на прогулках с Альминым отцом, где тот все больше сам рассказывал, как обстоят дела там, – пришелец, заброшенный во вражескую вселенную, поклявшийся не проронить ни слова, поскольку все то, что ему принадлежало, этот болезненный сгусток воспоминаний, все равно никто не поймет. Все считали, что он потихоньку осваивается. И никто и слова ему не говорил, когда он разбивал мячом вазы с петуниями или воровал мелочь из жестяной банки на комоде в прихожей. Но дело в том, что в реальности у Вили нет друзей в городе, нет одноклассников, которые смеются его шуткам, нет никого, кто знает,
