Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
…И вдруг понял, что оттуда, из темноты, на него смотрят.
Мосс замер. И прежде чем отскочить назад, за какую-то сотую, тысячную, миллионную долю секунды почувствовал, что до лица его кто-то дотронулся. Едва уловимо, касанием волоска или паутины – от переносицы к бровям.
Дыхание остановилось, он отшатнулся, ударившись макушкой о край дупла, с силой хлопнул себя пятернёй по лбу, зажав в руке что-то мягкое, и… захлебнулся от немыслимого ужаса, залившего сознание. Сжатая пружина страха, сложенная до поры до времени в плоское кольцо, распрямилась в нём, отдалась резонансом во все закоулки мозга, загудела металлом в ушах, и во рту сразу стало железисто, сладковато-кисло – от прикушенного до крови языка. Откуда-то прямо из диафрагмы, разрывая лёгкие, вырвался крик, и Мосс сразу сорвал голос, захрипел на вдохе, и, замерев на мгновение, очнулся, и что есть силы помчался прочь, теряя все ориентиры, – прочь, прочь, прочь от этого страшного, гиблого места. Он бежал, спотыкаясь о горбатые корни, и казалось ему, что сосны тоже корчатся от невероятной, бессмысленной боли, выгибают позвоночники, цепляются ветками за его футболку: не оставляй нас, возьми с собой!
Мосс не понимал, что произошло, лишь метался по лесу, не чуя под собой ног и бессознательно сжимая кулак. На какой-то миг он замер: перед ним вдруг выросла сколиозная сосёнка с каплевидным чёрным дуплом, словно неведомая центростремительная сила притянула его вновь к тому самому дереву. Мосс заплакал, рванул в сторону, но, как в долгоиграющем кошмаре, ду́пла появлялись на его пути вновь и вновь.
Наконец он выскочил из леса на берег и, обессиленный, загнанный, упал на белый песок. Мелкие песчинки забились в ноздри, налипли на губы и ресницы, и было боязно и нелепо открыть глаза. Отдышавшись, Мосс сел, дрожа от озноба и всхлипывая, и тут только заметил, как свело от боли руку: он всё ещё сжимал кулак, впиваясь до крови ногтями в ладонь. Осторожно разжимая онемевшие, замороженные пальцы, Мосс увидел тельце мёртвой бабочки, сероватое и мягкое, как грязный ватный тампон. Её тёмная пыльца выглядела пеплом, а кусочки сломанных крыльев казались чешуйками слюды с тонкими, едва различимыми прожилками. Мосс вновь закричал от ужаса, и судорога – колючая, беспощадная – пустила электрический ток через его тело. Этот миг он запомнил беспорядочными цветными осколками, как в калейдоскопе. Была рябь на море и её зеркальное повторение в небе – балтийские чайки. Были облака, заштрихованные силуэтами птиц. Были дюны – бесконечные, извилистые. Было солнце – по-майски яркое, выпуклое. А его, Мосса, не было.
Его не было. Много позже, когда его кто-то спрашивал, боится ли он умереть, Мосс вспоминал тот самый момент на пляже и вновь переживал миниатюрную смерть – не бутафорскую, самую настоящую. И не было срока давности, с годами не исчезала, не затушёвывалась в памяти первая зеленоградская бабочка, убитая им.
…Его нашли вечером того дня около Куршской орнитологической станции, продрогшего насквозь от морского ветра и совершенно измученного. Заплаканная Раиса долго благодарила двух молоденьких милиционеров за помощь в поиске и пыталась укутать сына во всё, что было у неё с собой: в свою огромную вязаную кофту, в пляжную подстилку, в полотенце. Он безразлично позволил спеленать себя, но тепла не чувствовал: холод осел внутри организма, где-то в области живота.
Ещё, наверное, целый месяц Мосс никак не мог согреться, всё паковал себя в одеяла и свитера и просил мать включить электрический обогреватель. Сознание поменялось на сто восемьдесят градусов. Ужас перед бабочками теперь владел мозгом полностью, выкурив все остальные страхи. Мосс перестал бояться переходить широкие улицы, отвечать на уроках, его теперь почти не беспокоили насмешки детворы, из-за чего он раньше очень сильно переживал. Одна мысль о том, что какая-нибудь простенькая капустница по велению собственного микроскопического мозга вздумает вдруг опуститься ему на плечо, приводила Мосса в такой первобытный ужас, что он не мог думать ни о чём другом. Да, он продолжал ходить в школу – по привычке, учил уроки, общался с матерью и окружающими, но лишь к концу летних каникул, когда мотыльки стали встречаться на улицах реже, начал осознавать, что происходит вокруг.
В моменты высочайшего пика этого страха, когда судорога сводила колени и руки, он почему-то особо остро чувствовал близость с отцом, которого не знал да и не хотел знать. Желание выжить было сильным, и Мосс, однажды усвоив, что мысль об отце и произнесение его имени вслух помогали пережить самую тревожную минуту, вывел собственную защитную формулу: в момент, когда бабочка подлетала совсем близко, Мосс замирал на месте и выкрикивал отцовское имя как заклинание или, скорее, как выверенное матерное проклятье, которым деревенские бабки отводят порчу. Призрак Александра Мосса теперь стал его орудием, силу которого восьмилетний Виктор не понимал, но знал, что оно его спасало.
Раиса, встревоженная изменениями, происходящими с сыном, отвела его к известному в городе специалисту. Тот задавал Моссу какие-то неудобные и непонятные вопросы, водил молоточком возле лица, тыкал в тело чем-то колким – проверял рефлексы, как ему потом объяснили. Затем доктор долго шептался с Раисой, выставив Мосса в коридор. За визит и поставленный диагноз: ОКР – обсессивно-компульсивное расстройство – Раиса заплатила доктору половину месячной зарплаты, но всё без толку. Виктор наотрез отказался от последующих визитов, а горькие настойки выливал в раковину, когда никто не видел.
Чтобы его больше не трогали, он научился притворяться и делал это гениально. Не показывать страх оказалось очень трудно, особенно в присутствии матери, но Мосс в «особые минуты», как сам их называл, скрывал острое оцепенение приступом внезапного кашля, отворачивался, прятал лицо в ладони. Выглядело это очень естественно. Единственный минус – Раиса сразу начинала беспокоиться, не простудился ли сын и не аллергия ли у него, но Виктор и на это имел отговорку: «Поперхнулся». Вот
