Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
– А что такое «рвение»?
В классе Виктору было до невозможного скучно. Почему он должен рисовать кусок колонны с ушастыми завитками или вазу с пластмассовыми нарциссами? Вот есть же лица людей, и колышущаяся штора, блестящая на сгибах, и трещина на плинтусе, изогнутая и утолщённая у центра, как дождевой червь, – вот это, это интересно! Но педагоги, все до единого, ругали его за какие-то провинности, которые на слух звучали для него, восьмилетнего, страшно и непонятно: «наплевательское отношение», «искажённое понятие о дисциплине», «не поддающиеся коррекции изъяны воспитания». В глубине своего детского сознания он понимал, что это, наверное, и есть то самое загадочное рвение, которое безрезультатно искали и не находили в нём учителя. Но объясниться с ними не решался. При малейшей возможности он хватался за первые признаки насморка или кашля, симулировал приступы головной боли – всё, только чтобы его отпустили домой. Спектакль при постоянной бледности и аскетичности Мосса удавался ему всегда, хотя педагоги и смотрели на него с некоторым подозрением. А через полгода он совсем отказался идти в класс. Раиса уговаривала его несколько дней к ряду – но больше для собственного успокоения, что сделала всё для его таланта, а в глубине души была даже рада: сердце щемило каждый раз, когда он после уроков в обычной школе ещё ездил один четыре остановки на трамвае до школы художественной.
– Ты у меня большой, сынок. Решай сам, – вздохнула она, когда поняла, что любые уговоры бесполезны.
Присказка «ты большой, решай сам» как-то сама собой вошла в её речь, когда Моссу исполнилось года три, и с тех пор была единственным заклинанием, способным унять его детские капризы. Он как-то сразу затихал, услышав «ты большой», задумывался, насупив брови, и по-особому глядел на мать – не то с удовлетворением, что будет так, как он пожелал, не то с опаской: как же так, «решай сам», ты бросаешь меня, мама? Снова бросаешь? Я же ещё ребёнок!
Но тем не менее он очень рано усвоил, что мать – слабая, а он, хоть и болел едва ли не каждую неделю, всё равно в их маленькой стае, состоящей из двух единственных на земле родных существ, он – доминирующий самец, вожак, и в конечном итоге как он скажет, так и будет.
– Я решил. Сам. Не буду ходить в «художку».
Раиса помолчала и согласилась.
Через месяц Бригитта Юрьевна сделала то, чего не делала в своей жизни никогда и ни для кого, даже для блатного начальственного приплода: сама пришла домой к Моссу.
– Не со мной, – помотала головой Раиса, – с ним разговаривайте.
Директриса прошла в комнату, села на скрипучий диван рядом с нахохлившимся беглецом и без предисловий и обращения выпалила:
– Бог поцеловал тебя в темя. Такими, знаешь ли, толстыми вывороченными африканскими губами – захватил ими огромную площадь. А для одноклассников твоих сложил губы куриной гузкой и лишь клюнул их в макушки тихонечко – тюк и готово. Но ведь тоже, поди, отметил…
Она понимала, что так нельзя разговаривать с ребёнком, но ведь не с мальцом говорила – один взгляд его чего стоил, разумнее, чем у иного взрослого. Слова эти Мосс запомнил на всю жизнь. Но тогда, глядя на сухонькую строгую бабушку в вишнёвом вельветовом жакете, он вжимался потной спиной в диванную подушку и думал только о том, что никогда не вернётся в школу. Никогда.
– У тебя, мой мальчик, имя, – качала седеньким кукишем на голове Бригитта Юрьевна. – И ты его, голубь мой, не позорь.
Мосс взвесил её тяжёлым взглядом исподлобья, и ей сразу стало понятно, что договориться с этим ребёнком не получится. Она что-то ещё говорила, стараясь, чтобы голос звучал убедительно и душевно, а это всегда помогало при сложных разговорах с детьми, но Виктор просто выключил мозг – как выключают свет в комнате, шлёпнув пальцем по кнопке на стене. Это умение он отточил в ещё совсем раннем возрасте, когда ходил в детский сад в недолгие промежутки между болезнями или оставался с соседкой Галиной, пока мать была на работе. Щебетание взрослых на их птичьем языке было почти всегда ему неинтересно, и поначалу, в первом классе начальной школы, учителя не без основания подозревали у него дебильность. Но Раиса как-то сумела достучаться до его запертого за стальными дверями сознания и объяснить сыну, что учёба – это необходимая штука для элементарного выживания. Из её слов Мосс сделал свой вывод: если он будет плохо учиться, мать расстроится и очень быстро заболеет, а потом умрёт.
Бригитта Юрьевна ещё полчаса безуспешно пыталась просверлить хоть крохотную дырочку в его захлопнутой бронированной двери, но Мосс её так и не впустил. Она ушла, не оставив в его памяти ни зацепки, ни облачной тени, ни даже чуть продавленной на стареньком диване круглой вмятинки. Будто и не приходила. Лишь спустя десять лет, направляясь от могилы матери в сторону выхода с Цветковского кладбища, он неожиданно заметил у дорожки простенький бетонный прямоугольничек с привязанной к нему проволокой половинкой бутылки из-под колы. В ней стояли большеголовые ромашки, удивительно живые посреди мрачного пейзажа гранитных плит и пластиковых венков. Процарапанная надпись сообщала: «Коблец Бригитта Юрьевна. Любимому педагогу от скорбящих учеников». И Мосс сразу же вспомнил и миниатюрную сутулую фигурку, и седенькую кичку на темени, и то, как, уходя от них, она на мгновение застыла в прихожей и тихонько сказала матери:
– Трудно ему придётся. Голову, голову его берегите. Как бы божья искра не выжгла её изнутри.
А теперь вот «…педагогу от учеников». Не от родных, не от детей и внуков, не от безутешного вдовца-мужа. Одинока была, и Мосс сразу почувствовал какое-то необъяснимое родство с ней и впервые в жизни пожалел, что так и не узнал её.
Ему часто приходилось слышать за спиной: «Помните, иллюстратор был, Мосс, слепой, кажется, так это его сын. Или внук». Виктор невольно морщился, но привычка отмалчиваться – его стержневой секрет выживаемости в кусачем детском коллективе – была сильна, и он никогда не вступал в разговоры об отце.
К фамилии отца – его собственной фамилии – он так и не смог привыкнуть. «Мосс» – что-то круглое, рыхлое, пузырчатое, липковатое, как сахарная вата, было для него чуждым с самого рождения, отторгало от себя, принадлежало, казалось, кому угодно другому, только не ему. Такую фамилию, короткую, односложную, хорошо выкрикивать в армейском строю: «Мосс, два шага вперёд!» – а больше она и не звучит нигде. Зато, как позже шутил Виктор,
