Голова рукотворная - Светлана Васильевна Волкова
Раиса судорожно схватила сына, рывком прижала к себе, с хрустом порвав пододеяльник, и, долго щупая пальцами его лицо и шею, наконец, ткнулась головой в его худую куриную грудь и зарыдала в голос.
– Мамочка, я пошутил, мамочка! – закричал Мосс, испугавшись её слёз – несдерживаемых, некрасивых, увиденных им впервые в жизни.
Раиса мотала головой, обнимала сына, гладя его острые лопатки под пижамной сорочкой и покрывая мелкими быстрыми поцелуями всё, что находили её беспокойные губы, – щёки, нос, глаза, подбородок. Но остановить слёзы она не могла: в ней прорвались наружу годы тревог за его ломкую, с трудом ею вымоленную жизнь.
– Я больше не буду, мамочка! Я пошутил! – Мосс лизнул краешек губы, ощутив солёный привкус, и в такт матери заплакал тоже.
Это был день, когда он поклялся сам себе больше никогда её не огорчать. Но, конечно, не раз свою клятву нарушал.
О своём рождении, как и об отце, Мосс знал мало, лишь по коротким рассказам матери, но какая-то мысль иногда просыпалась в его голове, и он, всегда задумчивый и немного медлительный, подходил к Раисе и серьёзно спрашивал:
– Мама, ты меня любишь?
– Конечно, Витенька, почему ты спрашиваешь?
– А ты меня не бросишь? – он заглядывал ей в глаза, и сердце Раисы начинало учащённо колотиться.
Сын будто знал что-то, о чём не умел рассказать, а после очередного такого вопроса она перерыла коробку с документами и, отыскав медицинскую выписку из женской консультации, а также все свидетельства лечения после редуцированного аборта, сожгла их на кухне в жестяной миске.
Постепенно эти два вопроса – «Ты меня любишь?» и «Ты не бросишь меня?» – превратились в своего рода ритуал: маленький Мосс задавал их часто, на одной тягучей ноте, и никакие подкостные смыслы в них уже не вкладывал – ему надо было просто услышать ответ матери, как отзыв на некий пароль, гнездившийся в голове. «Люблю, Витенька. Конечно, не брошу!» – Раиса послушно следовала нелепой игре, и Мосс, удовлетворённо кивая, тут же переключался на что-то другое.
И лишь спустя много лет в кабинете у доктора Логинова, сумевшего каким-то полумедицинским, полуоккультным крюком вытащить из Мосса забытые, ненужные и болезненные воспоминания детства, он признался сам себе: да, всю жизнь он жил со сквозящим ощущением «тебя не должно быть, но ты есть».
Тело Мосса было непослушным, ершисто-бунтарским: росло какими-то непредсказуемыми дёргаными скачками, и Раисе приходилось занимать деньги, чтобы покупать сыну обувь. Из ботинок и кроссовок он вырастал мгновенно, не успев даже разносить новую пару, купленную предусмотрительно на вырост. С одеждой тоже была беда, но Раиса научилась подшивать дополнительные манжеты на рубашки и надставлять полосками брюки: Виктор почти не прибавлял в ширине, но тянулся, как бамбук, вверх, к двенадцати годам сравнявшись с матерью ростом. После выходных и праздников, собирая сына в школу, Раиса с ужасом оглядывала рукава на рубашке сына: из них, как весенние сучковатые прутья, торчали выросшие за какие-то два-три дня руки Мосса – с косточками-шишками на узких белых запястьях и с вытянутыми, точно растопыренные веерные грабли, пальцами. Она охала и начинала суматошно прикидывать, стоит ли в очередной раз ворожить с надставными манжетами или всё-таки потратить отложенные на еду рубли и купить сыну новую рубашку.
Но и обновы спасали ненадолго. Мосс продолжал расти и однажды, увидев своё отражение в зеркале прихожей, вдруг сказал матери:
– Мама, и как я в тебя поместился? Хорошо, что я один такой. Представляешь, если бы нас было двое?
Раиса мгновенно ощутила кипяток в горле и закашляла, засипела, процеживая игольчатый воздух сквозь стиснутые зубы. Реплика сына осталась без ответа.
Его часто мучили сильнейшие головные боли, от которых он выл, точно голодный волчонок, и однажды так сильно укусил сам себя за острое худое плечо, что метка осталась на всю жизнь. Раиса разрубала ножом аспирин на четыре части, скармливала сыну химические дольки, похожие на клыки мелкого зверька, со щемящей тоской отмечая, что это уже пятая таблетка за день, но никакая химия не приносила облегчения. Лет в семь Мосс научился скрывать боль, до крови прикусывая язык, – только чтобы не видеть отчаянной суеты матери, её тёмных кругов под глазами, заострившихся скул и не слышать тревожный шёпот на вдохе: «Что, Витенька? Где, где болит?» Иногда ему казалось, что жизнь – это и есть боль, и если её не будет – не будет и его самого. Так намного позже он размышлял и о страхе: «Я существую, пока боюсь» – и даже не подозревал, насколько был близок к истине – той истине, которую выпестовал, точно последнее на земле живое бобовое семя, Логинов.
Рисовать Мосс начал рано, ещё до того, как сказал первое слово. Соседка Галина, на чью долю выпало частое сердобольное нянченье плохо евшего и мало спавшего маленького монстрика, как она любила за глаза называть Виктора, отчитывалась Раисе:
– Не жрёт ничего. А впихиваю – плюётся, поросёнок. Зато видела б ты, Рай, какие крендельбобели кашей вымазывает по столу! Макает палец в тарелку и рисует. Прямо Давинча какой. Собачья голова – ну ужас как на Фидельку, мопса моего покойного, похожа! Я там не оттирала на кухне, иди глянь, красота ж!
Уставшая после смены Раиса вытирала размазанную по столу кашу и с любовью глядела на сына, загадывая про себя, чтобы этот дар был единственным, что он унаследовал от отца.
Его приняли в бюджетный класс престижной художественной школы без конкурса и даже без обязательных для вступления домашних работ. Конечно, имя Александра Мосса сыграло не последнюю роль, но Бригитта Юрьевна, сухонькая юркая старушка какой-то дореволюционной лепки, с неизменной пуховой дырчатой шалью на детских шарнирных плечах, с камеей у горла и седой кичкой на темени, – бессменный директор школы и суровый селекционер юных дарований – была искренне убеждена: на детях гениев природа отдыхает и похрапывает. Поэтому приготовилась зачитать Раисе годами отшлифованную до последнего слога длинную речь о том, что такое, по её мнению, талант и что, дескать, конкурс обязателен для всех без исключения и лучше, мамаша, не мучайте мальчика, если рвения нет, – я, мол, чую, что нет, нет рвения. Но тут Мосс, задумчивый и полусонный, взял лежащую на столе шариковую ручку и на обратной стороне истерзанного гуашной мариной ватмана, торчащего из мусорной корзины, уверенным взрослым движением руки – в несколько смелых штрихов – зарисовал и класс, и растерянную мать, и миниатюрную аккуратную Бригитту Юрьевну, враз умолкшую, едва она увидела первые линии рисунка. На молчаливый полукивок директрисиной кички он
