Домочадец - Сергей Юрьевич Миронов
– Э, нет, – глухо возразила Одинцова, почувствовав, что её укрыли по пояс. – Думаешь бросить меня в этом гиблом месте? – Подушка съехала ей под спину, и Джулия вся подалась вперёд, рискуя упасть на пол. – Я иду с тобой. Она схватила меня за руки, и я потащил её в мансарду. Она цеплялась за мою шею потными руками и с оханьем поднималась по крутым ступеням. В своей мастерской я неожиданно понял, что мы, стоящие посреди комнаты в обнимку, являемся отличной мишенью для педантичного видеодокументалиста и его заказчика, будто преднамеренно установившего в мансарде окна витринного типа. Со стороны можно было подумать, что мы с Джулией слегка пританцовываем, уставившись в наши текучие, беспощадно деформированные по вертикали отражения на чёрном стекле. Но с улицы наше топтание на месте просматривалось во всех подробностях, некоторые из которых могли быть причислены Вальтером к разряду пикантных. Я порывался довести Джулию до выключателя, чтобы покончить с засильем компрометирующего света, но она упрямо висла на мне, словно якорь, и шептала: «Ну, пожалуйста, не уходи. Ещё немного. Вот так! Вот – хорошо!»
Я молчал и медленно двигал наш раскисший тандем к выключателю. Наконец, дотянувшись указательным пальцем до красной клавиши, я погрузил комнату в темноту.
– Теперь ещё лучше, – шепнула Джулия мне на ухо. Я почувствовал, как её мягкое тяжёлое тело прижалось ко мне, и я попятился к тахте и осел на жёсткий матрас вместе со своей неповоротливой, однако настойчивой гостьей. Мы улеглись на скомканное покрывало. Джулия обняла меня за талию, намекая на то, чтобы я приблизился к ней, но я не хотел этого делать и пытался удалиться от неё на безопасное расстояние, но она продвигалась за мной, упираясь обширной грудью в мою спину. Она не решалась первой излить на меня обострившуюся страсть, я же ничем не мог ей помочь, и постепенно приближался к краю тахты, уходя от её беспорядочного мануального преследования. Джулия была не так пьяна, чтобы не заметить моё прохладное отношение к её дерзким планам на ночь, но остатки не заглушённой хмелем гордости не позволили ей окончательно осмелеть и победоносно завершить соблазнительные манёвры на упругой кровати. Вскоре её тело обмякло. Она угомонилась и засопела. Я боялся нарушить её неокрепший сон и лежал на спине рядом, теряясь в догадках относительно ещё одной загадочной личности, выразившей в письменной форме неравнодушие к моим дивногорским каникулам. Сколько их уже – амбициозных авторитетов – вышло мне навстречу из хвойных чащоб, чтобы сделать обязательные выводы обо мне и моём кое-кого раздражающем положении в доме Вальтера! И вот ещё одно действующее лицо! Я осмелился покинуть Джулию после того, как она повернулась к стене и что-то пробормотала по-немецки (работа не давала ей покоя даже во сне). Я укрыл Одинцову одеялом и спустился на первый этаж. Письма лежали на телевизоре. Я закрыл рол-ставни и вскрыл второй конверт. Послание из Гамбурга было значительно толще сочинения Анжелы, и отправил его некто Увэ Лауш, проживающий по Barmbekerstrasse, 3. Я тут же предположил, что автором письма, очевидно, был кто-то из сотрудников Вальтера или работников галереи. Соблазн прочесть эту толстую депешу в первую очередь был очень велик, но сначала я достал из конверта уже знакомый бежевый лист, расписанный лёгкой рукой Анжелы.
«Мне долго не везло в жизни, – читал я, настроившись на неожиданные откровения своей матери. – Прости, что порой тебе приходилось быть очевидцем моих затяжных нервных срывов, а иногда случалось общаться с чужими людьми, которые в не самое подходящее время приходили к нам домой. Я знаю, что общение с ними давалось тебе с огромным трудом – ты с детства был таким нелюдимым! И виню в этом я только себя. Наверняка ты считаешь, что в трудные периоды твоего взросления я часто не была твоей опорой, а когда было нужно – не приходила к тебе на помощь, поскольку была занята собой. Это действительно так. И это ужасно! Я думаю иногда, что ты стал нормальным, отзывчивым человеком лишь благодаря собственному огромному желанию, самовоспитанию, наконец. Ты ведь всегда был целеустремлённым мальчиком».
На этой самокритической ноте заканчивалась первая часть письма.
«И вот – твой первый успех, – писала дальше Анжела. Это предложение она подчеркнула флюоресцентным маркером. – Для меня это грандиозное событие явилось полной неожиданностью. Конечно, здесь мы должны сказать огромное спасибо Вальтеру. Он верит в тебя, в твои растущие способности. Сейчас ты – его надежда и успокоение. Он ведь всегда мечтал о сыне, но два предыдущих брака дали ему всего одну дочь, с которой он видится лишь на Рождество. Я прошу тебя дорожить теми чистыми, доверительными отношениями, которые установились между вами, что ты, несомненно, почувствовал с первого дня вашего знакомства. Потому в Германии доверяйся Вальтеру целиком, выполняй всё, что он тебя попросит. Это пойдёт только во благо становлению твоей многообещающей личности. А я буду переживать за тебя и радоваться твоим дальнейшим успехам, как когда-то я была жутко счастлива, что ты литературе предпочёл живопись. Теперь ты и'сам понимаешь, что сделал правильный выбор. Иначе кто бы сейчас здесь бегал по издательствам с твоими русскоязычными текстами? Ну да ладно. Стоит ли говорить об этом? Я поздравляю тебя с первым серьёзным профессиональным успехом, скучаю, обнимаю и жду в Гамбурге. Целую. Твоя мама».
Я положил письмо на стеклянный журнальный столик, стоявший у дивана, но сделал это неудачно, и оно бесшумно спланировало на паркет, забившись под подставку для аудиоаппаратуры. Впервые за последние полгода я не испытал неприязни к Анжеле. Причиной тому был не виноватый, близкий к раскаянью тон моей матери – скорее, я естественно отдалился от необходимости материнской опеки и не нуждался в постоянном, близком присутствии Анжелы, её советах и тем более – извинениях.
Письмо Вальтера было распечатано на принтере. В
