Доктор, не споткнитесь о поребрик! - Жанна Юрьевна Вишневская
Валя начала говорить, и это стало первым и очень важным этапом. Предстояли годы кропотливой работы и терпения.
Но Светлана была к этому готова. Через все это она прошла сама: боль, отчаяние, злоба, полное опустошение и постепенное возвращение к себе. Время, конечно, лечит, но чем дальше, тем крепче пускает корни страх в душе жертвы, и надо эти корни безжалостно выдирать, как сорняки, при этом не повредив здоровый побег.
* * *
Директор детского дома подняла голову. В дверях, улыбаясь, стояла молодая женщина.
– Валечка! Мартынова! Как я рада тебя видеть! Ты навестить? Давно ты у нас не была. С тех пор как уехала учиться. Вернулась, значит. Садись, рассказывай о себе.
– Все хорошо, спасибо. Вот хотела спросить: может, возьмете меня учителем рисования?
– Да не то слово, возьмем! А черчение вести в старших классах сумеешь?
– Могу попробовать. В институте преподавали. Спасибо! Только я больше не Мартынова.
– Замуж вышла? Как ты рано! Ну, это сейчас быстро делается!
– Нет! Я мамину фамилию взяла, когда паспорт получала, я теперь Карелина. Мама же вам писала, что меня удочерила и поступила в медицинский институт. Ее послали по распределению работать. Но она будет стараться тоже перевестись – нам трудно друг без друга. Многие годы на одной подушке спали, чтобы кошмары не мучили. Это она так придумала. Говорила: «Я твои страхи себе заберу, а со своими сама разберусь». Но я тоже хитрила и песенку ей на ночь пела:
Баю-баюшки баю,
Твой кошмар себе возьму!
– Почему вы плачете? Не надо, теперь все будет хорошо!
Глава восемнадцатая
Стоматология,
или У пианино болела си-бемоль
У пианино болела си-бемоль. Она хрипела, сипела, выпадала из гаммы и наконец совсем потеряла голос. Одна маленькая нота, какой-то бемоль на исходе октавы, а страдали все. Ни Баха не сыграешь, ни Бетховена, ни Сибелиуса с Прокофьевым. Пианист забывался, касался черной клавиши подушечкой пальца, а она только ныла, невпопад звенела и расстроенно замолкала, поняв, что опять испортила партию. Закрытое пианино походило на рот с тонкими губами, который хозяин старается не открывать, чтобы не обнажить изъеденные кариесом зубы. Инструмент скупо улыбался гостям, но помалкивал. Привычные к вечерним концертам гости удивлялись и уходили раньше обычного с ощущением того, что их обделили, даже обижались, хотя вроде было и не на что.
Наконец пришел врач – настройщик. Открыл крышку и сразу стал похожим на бесцеремонного дантиста, который лезет в рот и ковыряется там, не обращая внимания на стоны и вопли беспомощной жертвы. Он долго что-то подтягивал, ударял молоточком, прислушивался, опять ударял, пока си-бемоль не зазвучала ровно на полтона ниже си первой октавы. Пианист смотрел на настройщика, будто ждал вердикта врача. Мастер, помедлив, молча кивнул.
Пианист сначала сыграл гамму. Си-бемоль звучала чисто и общей картины не портила. Тогда он сел поближе и заиграл быстро и радостно, как после тяжелой и продолжительной болезни, когда первый раз выходишь на улицу и от свежего воздуха кружится голова, ноги подкашиваются, но ты продолжаешь идти, и с каждым шагом тело наливается силой и здоровьем, грудь дышит свободно, ты еще не уверен в своих силах, но умом знаешь, что все самое страшное позади, и вдруг не пойми зачем прыгаешь через лужу. Понимаешь ведь, что, скорее всего, не допрыгнешь и шлепнешься в нее ногой, но все равно хочешь доказать самому себе, что можешь. Как пианист, растягивая пальцы в шпагат, легко берет целую октаву.
* * *
Впервые Элю привели в зал консерватории на скрипичный концерт, когда ей было пять лет. Слушали «Времена года» Вивальди. Эля вертелась и болтала ногами. Бабушка строго смотрела и огорченно качала головой. Нет, не выйдет из Эльки толку. Слишком вертлява.
– Нет у нее задницы! – в сердцах сказала бабушка родителям после того, как несколько месяцев пыталась ее учить игре на рояле. – Слух есть, чувство ритма есть, а задницы нет.
Эля обиделась. Все у нее есть, имеется и эта очень чувствительная часть тела, больно отзывающаяся, когда мама шлепка даст. Не любила Элька гаммы – скучно, тошно. Кисти рук болят. И вообще, она не хочет быть как папа. Он все время или играет на скрипке, закрывшись в комнате, или где-то на гастролях с оркестром. А если дома, то почитать ей вслух не допросишься. А возьмет книгу, так посреди страницы вдруг хватает карандаш и начинает что-то записывать в нотной тетради. Разлинованные нотные листы валяются по всей квартире. Некоторые полупустые, а другие засижены нотками, как провода – птичками.
Восьмерки, половинки, четвертушки. Целые ноты напоминали жирных пузатых снегирей, на них нужно было задержаться на раз-два-три, зато потом сыпались мелкие, как воробьи, четвертушки, разбегаясь в ритме стаккато по тактам, едва касаясь ножками натянутых нотных струн.
Эля могла чистенько и спеть, и сыграть, но ей это быстро надоедало, и она начинала импровизировать, вызывая гнев и папы, и бабушки. Не оправдала она надежд семьи Полонских. Бабушка мечтала увидеть во внучке продолжательницу династии, ей уже снились афиши концертов: «Эдуард Полонский – скрипка, Элеонора Полонская – рояль». Ее сын Эдик не был гениальным музыкантом, даже не смог стать первой скрипкой в оркестре, но убедил себя и других, что его недооценили и он жертва интриг завистливых и бездарных коллег. Он втихаря писал музыку и мечтал прославиться.
Бабушка разочаровалась во внучке, настроила сына против жены, обвинила во всем Элину мать, неприметную арфистку, которая после рождения Эли и вовсе закончила музыкальную карьеру, посвятив себя мужу и дочери. И однажды Эдуард Полонский, пресытившись покорностью жены, бесталанностью дочери и нежеланием родины признать его таланты, просто не вернулся с гастролей. Бабушка вскоре последовала за сыном и больше в жизни Эли не появлялась.
Мама, надо отдать ей должное, после такого предательства не растерялась, удачно обменяла квартиру в центре на меньшую в зеленом спальном районе. Отдала дочку в хорошую языковую школу, сама устроилась на работу в музыкальную, да еще и давала частные уроки, так что Эля была вполне обеспечена и ущербной себя не чувствовала. Времена были уже перестроечные, в лицо отцом-невозвращенцем ей никто не тыкал, да почти никто и не знал. Фамилию они поменяли
