На санях - Борис Акунин
Про то, что у дракона теперь другое имя, Лотти подумала из-за того, что слуги шептались на французском.
— Не плачь, моя маленькая детка, — тихо говорил комнатный лакей Бенжамен, седой и сутулый, гладя по голове Сюзанну, младшую горничную бельэтажа. — У принца, видно, тяжелый нрав, но ты привыкнешь. Я помогу, я научу тебя, как с ним себя вести. Зато теперь у нас обоих жалованье и кров. Твоя бедная мамочка радуется, глядя с небес.
Сюзанна — дочка Бенжамена. Их, как и всех остальных domestiques7 кроме батюшкиного камердинера и маменькиной камеристки, наняли уже здесь, в Париже. Наверное papá накричал на горничную. Он на всех кричит, просто она еще не привыкла.
Сюзанна прижалась к отцу. Через щель в двери было видно только ее худенькое плечико. Оно еще немного подрожало и перестало. Всхлипы затихли.
Никто никогда не называл Лотти «ma petite cheriе». И не гладил так бережно по голове. Потому что она не обыкновенная девочка, а принцесса. Ее стережет дракон.
Отступив от двери, Лотти продолжила свой бесшумный обход. Она научилась скользить бесплотной, беззвучной тенью еще когда жила в бабушкином Людвигсбурге, где вдоль стен блестят латами рыцари, а по ночам вздыхают и стонут призраки. Она и сама была призраком. Думала, зачахну здесь, и потом будут говорить: «В большой галерее в полночь опять видели привидение несчастной принцессы Шарлотты».
Людвисгбург-шлосс громаден, тем и страшен. Изучить все его галереи и закоулки, не говоря о бесконечных подвалах, одиннадцатилетней девочке не под силу. Но здешний дом совсем невелик. И может быть, окажется нестрашным. Снаружи он чопорный, будто затянут в мундир. Все «отели» площади Вандом такие, похожие на выстроенных в каре гвардейцев. Странно жить не во дворце и не в замке, а в hôtel. Так же называют дома для путешественников, где сдают комнаты кому угодно, на короткий срок. Но это для обыкновенных людей. Кортеж кронпринца Вюртембергского по дороге из Штутгарта в Париж, конечно, останавливался только в шлоссах и шато. Что там может быть интересного?
Здесь же только три этажа и мансарда. Лотти никогда не жила и даже не бывала в столь малюсеньком жилище. Такое можно исследовать, а исследованное становится понятным и, стало быть, неопасным, в чем и заключается цель науки, как написано в учебнике по натуроведению. Там же говорится, что все субстанции имеют химическую формулу. Формула Несчастья: Н = О + С, где О — одиночество, а С — страх.
Надо понять, где он обитает в этих стенах. И потом обходить нехорошие места стороной.
Начать с тесной, совсем не парадной мансарды, где находятся спальни принцесс и комната мадемуазель Бурде, а также каморки для прислуги. Изучить это невеликое пространство, потом, убедившись, что здесь бояться нечего, разведать нижние этажи.
Из утопленного в скошенной стене окна было видно только железные крыши и кирпичные трубы, из них в небо тянулись дымы — серые, где топят дровами, и черные, где топят углем. Это и есть Париж, никакого другого Парижа не увидишь, потому что maman всегда задергивает каретные шторки. Она не любит яркого света и боится наткнуться взглядом на что-нибудь вульгарное.
Девять часов утра. До первого урока, закона Божьего, полчаса. На такой маленький дом должно хватить.
Обычно в это время в комнату приносят завтрак, но вчера вечером мадемуазель Бурде рассердилась за плохо выученные гаммы и, как обычно, наказала голодом. Это лучше, чем было в Людвигсбурге, где прежний учитель герр Финек больно бил линейкой по пальцам. Он был злой, а мадемуазель Бурде просто суровая, это намного лучше. За ужином она нарочно вышла из малой столовой первой, чтобы Лотти имела возможность спрятать в карман кусок хлеба. И сейчас, крадясь по коридору в атласных туфельках, девочка откусывала от ломтя.
Перед соседней дверью, где поселили младшую сестру, принцесса не задержалась. Оттуда доносился звонкий картавый голосок Паулины:
— Извольте говолить на фланцузском, судалыня, вы плиехали в Палиж! А вы, Клалисса, делжите осанку, как подобает глафине!
Кормит завтраком своих кукол. Все время с ними разговаривает, шепчется, одних хвалит, на других обижается. И никто ей не нужен, чары Дракона Солитюда на нее не действуют. Но у Паулины наверняка есть какой-то собственный дракон. Он есть у всех принцесс.
Из комнаты мадемуазель, тоже как обычно, звучала музыка. Паули сразу по приезде распаковала своих Гризельд, Кларисс и Лорелей, а госпожа Бурде не успокоилась, пока слуги не притащили под крышу ее пианофорте, по которому швейцарская alte Jungfer8 так тосковала в дороге. Лотти ненавидела музыку еще больше, чем вышивание и танцы. Принцесс нарочно учат только тому, что доставляет страдания — чтоб ты чувствовала себя бездарной, безрукой и безногой.
Поморщившись, девочка прошла дальше. Паули и мадемуазель Бурде — это знакомо, неинтересно.
Иное дело — новые слуги. Они жили в глубине коридора, пять дверей с одной его стороны, пять с другой. Первая дверь слева была приоткрыта, в ней кто-то жалобно всхлипывал и звучал еле слышный ласковый голос. Лотти заглянула в щелку, подсмотрела, как лакей утешает свою дочь и вдруг очень-очень захотела быть не принцессой, а самой обыкновенной девочкой, пускай даже служанкой, но только чтоб кто-нибудь добрый, заботливый, родной обнимал, утешал, гладил по голове, говорил что всё будет хорошо.
Но человек не выбирает своей юдоли, говорит мадемуазель Бурде, а влачится по ней, не гневя Господа сетованиями. Не стала сетовать и Лотти, повлачилась дальше, однако больше ничего примечательного в мансарде не обнаружила. Остальные двери были закрыты и молчаливы.
Узкая и скрипучая лестница с дубовыми ступенями вела вниз, на этаж, где находились апартаменты maman. Пожалуй, слово «апартаменты» было слишком пышным. Это в Людвигсбурге маменька занимала целое крыло, а здесь всего две комнаты: по левую руку салон, по правую — будуар.
Сначала Лотти заглянула в салон. Пусто, сумрачно. Шторы на окнах, как всегда, плотно сдвинуты. Проскользнув в белую дверь, украшенную львиными мордами, девочка раздвинула бархатные портьеры, чтобы посмотреть на мир снаружи.
Большая квадратная площадь, окруженная точно такими же «отелями», как этот. Посередине блестела свежей, еще не зазеленившейся бронзой высокая-превысокая колонна, увенчанная голым штырем. Papá рассказал, что ее отлил узурпатор Бонапарт из тысячи захваченных неприятельских пушек, а наверху велел поставить свою статую в виде Цезаря, но вернулся законный король Людовик и приказал идола оттуда стащить, а колонну велел оставить, потому что куда ее денешь?
Она похожа на меня, подумала Лотти. Тоже «высочество», потому что очень высокая, тоже сверкает, тоже одинокая, никому не нужная.
