На санях - Борис Акунин
Методичку отрабатывает, тоскливо подумал Марк. Потом какой-нибудь свой отчет составит, типа «психологический портрет агента».
— Я театр не очень. Больше кино.
— Я честно говоря тоже. Люблю чтоб с погружением, без «понарошку». Как с хорошей книгой. Вот смотришь «Тени исчезают в полдень» или «Щит и меч» — прямо живешь с героями. Есть у тебя любимый писатель?
После этого он и заговорил про коллегу, который может позвонить.
— Мой товарищ работает с литературной общественностью. Сфера идеологическая, надо держать руку на пульсе. Может тобой заинтересоваться, раз ты из такой семьи. В этом случае получится от тебя двойная польза, а стало быть тебе — двойной почет. Будешь у нас проходить как сверхценный кадр, а это, Максим, путевка в большущую жизнь. Ты вот пришибленный сидишь, и психологически это понятно, а пройдет время — поймешь, что нынешний день, 27 февраля 1977 года, был самым важным рубежом в твоей жизни.
От этих слов стало совсем паршиво. Сунув в пепельницу окурок, Марк автоматически пошарил в пустой пачке.
— Еще покурить? — спросил Сергей Сергеевич. — На. Считай, что это аванс, за будущую работу.
Вынул из бардачка и торжественным жестом вручил нераспечатанную пачку «Явы».
С ней в руке Марк и вылез из машины около подъезда.
— Бывай, Максимка. Скоро увидимся, — попрощался Сергей Сергеевич.
«Волга» пыхнула сизым дымом, отъехала.
Марк смотрел на сигаретную пачку. Тридцатикопеечная «Ява» — вот теперь его цена. Тридцать даже не серебреников, а копеек. А имя ему не Марк, не Мрак и не Маркс — Максимка.
Скрипнул зубами, приказал себе не раскисать. Предстояло еще выдержать допрос инквизиции дома.
— Господи, где ты был весь день? Мог бы позвонить из автомата! Я уже не знала, что думать! — начала мать прямо на пороге. Потом: — Почему ты без пальто? Где оно?
— Сперли, — хмуро сказал он. Пока поднимался по лестнице, всё продумал. — Мы с ребятами играли в хоккей. Снял, положил на скамейку. И увел кто-то. Жутко замерз.
— Ты разве играешь в хоккей? Ты же не умеешь на коньках? — растерянно произнесла она. — И… как же ты без пальто? Еще весь март впереди. Надо что-то купить, но у нас сейчас… Марат, ты слышал?
Отчим выглядывал из кабинета, блестел очками.
— Слышал.
Дверь закрылась.
— Чаю горячего. Чтоб не простудился. Или лучше попариться в ванной? — заметалась мать. — С пальто что-нибудь придумаем. Денег займем. Только бы ты не разболелся.
Смотреть на ее взволнованное лицо не было никаких сил. Марк присел на корточки развязать шнурки.
— Мы не на коньках, просто по снегу шайбу гоняли… Да ничего, не заболею. Чаю потом. Очень есть хочется.
На кухне ел солянку, не чувствуя вкуса. Радио, будто издеваясь, пело: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди. Вся жизнь впереди, надейся и жди».
Я подумаю про это завтра, на свежую голову, сказал себе Марк. В универ все равно без пальто не пойдешь, буду дома один и во всем разберусь. Я умный. Не может, чтобы не было никакого выхода. Ну, или надо выработать правила вот этой жизни. Которая впереди…
Вернулась мать, погладила по голове, поцеловала в затылок.
— Ничего, не переживай. Эйнштейн тоже был рассеянный. Я всё придумала. Завтра наденешь куртку Марата. Он опять простыл, выходить не будет. А послезавтра у меня библиотечный день. Придешь после занятий — поездим по магазинам. Пятьдесят рублей есть, остальные одолжу на работе.
Зараза, дома посидеть не выйдет! Еще и отчим тут будет торчать. Все равно в универ не поеду, пошляюсь где-нибудь. На ходу голова даже лучше работает.
Встал.
— Спасибо, поел. Чаю не буду. К себе пойду, надо к семинару готовиться.
Сидел за письменным столом, безмысленно калякал по бумаге. Виселицу, топор с плахой, отрубленную башку на колу, нож с капающей кровью.
Скрипнула дверь.
Рогачов. Рожа брезгливая.
— Я не Тина. Мне ты лапшу не навешаешь. Во что ты вляпался?
Погорячели щеки.
Знает?! Откуда?!
— У тебя вид обгадившегося кота… Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
Плюнул ядом — и сгинул. Но по крайней мере пропала кисельная апатия, ее сменила лютая, обжигающая ненависть.
Вот кто во всем виноват! Это из-за отчима жизнь провалилась в выгребную яму! Из-за его проклятых джинсов! Какая же нелепая, злобная гадина! И мелкая! Понятно же — он из-за своей обожаемой куртки гноится. Привез себе из Бельгии — с размерчиком не обмишурился. Каждый раз перед выходом в зеркало на себя любуется! Матери не посмел отказать, теперь на мне отыгрывается!
Даже полегче стало. Чем себе-то печень выгрызать.
Время было уже к полуночи. За стеной, в родительской спальне, стихли невнятные голоса. Улеглись.
Лег и Марк, но скоро понял: не уснуть. Ворочался, ворочался, потом сел, спустил ноги.
Жизнь кончилась, жизнь кончилась. То, что теперь будет, жизнью назвать нельзя.
Надо отвлечься, почитать что-нибудь нудное. Может, усну, сказал он себе в третьем часу ночи.
Пошел в кабинет, к полкам. Долго выбирал.
«Жизнь Клима Самгина» — годится. Вязкая, безвоздушная, тягучая история жалкого, малодушного, бесхребетного интеллигентика.
Уже с томиком под мышкой, собираясь погасить на рогачовском столе лампу, вдруг заметил в выдвижном ящике ключ. Отчим убирал туда рукопись, над которой работает. И всегда, всегда запирал. Трясется над своими нетленками, как царь Кащей над златом. А тут ключ забыл!
Не столько из любопытства, сколько поддавшись мстительному чувству, Марк потянул ящик. Ну-ка, поглядим, над чем это он колдует. Что за писанина такая, от которой Рогачов превратился из более-менее человека в бешеную собаку?
Папка. Довольно толстая. На первой странице написано большими буквами «Тессараконтамерон». Бляха-муха, ну и названьице — под стать самому Рогачову.
Окей, почитаем его тягомотину.
Зло улыбаясь, сел.
Тессараконтамерон.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Всё. Теперь от меня совсем ничего не осталось. Даже тела. Оно превратилось в дым. Мучительные, но отвлекающие от горя и отчаяния хлопоты позади. Сегодня утром ты впервые осталась совсем одна. И теперь постоянно будешь совсем одна, даже если рядом другие люди. От их присутствия ты только будешь еще острее ощущать свое одиночество, потому что у них
