Первое поле - Александр Васильевич Зиновьев
– Однако ни за что бить лошадей нельзя.
При этом Илья внимательно посмотрел на лицо Матвея: понял ли?
– Запомнят и будут всё лето мстить!
И, боясь сорваться и долбануть по умной голове той же Ласточки (а как хотелось!), Матвей вёл с ними разговоры:
– Ну, Ласточка, ну потерпи, как придём, первой разгружу и пущу на траву, ну не лезь ты по дороге куда не надо! Ну, очень, – повышая голос, – тебя прошу.
И так со всеми, причитая с включёнными в монолог исконно русскими матерными поддержками убеждений! Лошади не то что охотно, но не противились, не упирались, только видно было, что сожалели, что их отрывают от трапезы. Иногда мелькали мысли, что как хорошо, что сейчас он в тайге один и его не видит и не слышит их классный и литератор Анатолий Сергеевич Тараскин. Как бы он удивился, что его ученик, возможно и не самый лучший, но из настоящих, и такое себе позволяет. Какой-то клапан внутри грудной клетки совсем сломался и не держал слов. Но, как заметил некий классик бардовской песни Валерий Канер, всё кончается – кончилось и это путешествие. Выйдя на реку, Матвей удивился, какой на этом берегу намыло пляж. Песок лежал чистый, светлый, только у самой воды тянулась полоска из мелких, как спички, веточек, мусора. К слову, за всем этим тихим ужасом в маршруте Матвею совсем было не до красот вокруг. Дойти бы. Ему было стыдно, что он с ума сходил от напряжения и количества зла на этих бестолковых копытных спутников человечества. Но когда уже, можно сказать, присмиревшие, возможно, уставшие, они друг за другом (впереди Казбек) вышли на террасу над рекой и увидели этот пляж, все нервы успокоились в долю секунды. Матвей узнал по описанию по карте место на реке, где должен стать лагерь. Река уходила, поворачивала вправо. На противоположном берегу ниже по течению стоял утёс. Не такой серьёзный, как у Усть-Маи, но утёс. Под ним выходы породы. Матвей оглядывал пространство перед собой, отходя от такого, не дай бог, путешествия.
– Ну что, дорогие мои, – повернулся он к Казбеку, его подругам и одному мерину, – пришли!
Про мерина Матвей от Ильи услышал, когда грузились. Оказывается, такое серьёзное слово обозначает пока невнятное для Матвея ещё одно слово – «кастрация». Матвей привязал Казбека и, начиная с пятой, почти игрушечной – настолько она была по сравнению с Казбеком хрупкой – лошадки, стал отвязывать связки и разводить лошадей в разные стороны. После чего и приступил к разгрузке. Можно, конечно, было бы написать «начал разгружать». Но, когда Матвей огляделся, чтобы понять, куда что тащить, как снимать, более всего подошло слово «приступил». Потому как лошади были нагружены совсем как верблюды. Но через час на крупах остались только потники. А бока лошадей под потниками и вправду были мокрыми. Лошади на всё это как-то так дружелюбно фыркали, поглядывая за действиями Матвея (поглядывая на Матвея), махали хвостами, что они делали постоянно, и по их пофыркиванию и по поведению было видно, что они уже всё, что было в походе, Матвею простили, ну, и свою вину признали. А слепни, ещё не так много, но уже летали, так что лошади хвостами ещё и этих нахалов, точнее кровопийц, отгоняли от себя. Сложив вьючные ящики красивым кубом, принялся снимать сами сёдла. От них парило. Матвей и их сложил так, чтобы и ветром обдувало, и солнышко сушило. Потники и снаружи были горячими. Вот почему Илья учил не снимать их сразу. Матвей собрал хворост и зажёг костёр, приладив наклонную крепкую палку, воткнув её в землю и оперев на камень, повесил котелок. Чай, хотя бы чай, чтобы подкрепиться, не помешает. И только сейчас Матвей понял, как он устал. Устал крепко, до дрожи в ногах. Когда он присел с котелком у реки с чистейшей водой, где и лицо ополоснул, и не хотелось руки вынимать – настолько приятна эта прохлада, Матвею впервые пришла мысль, что не такая уж это и романтика, что поле, геология – это работа и работа. Правда, вот руки опустил в речку – и романтика. Где ещё так можно посреди дикой тайги побыть совершенно одному, да ещё окунув руки в такую хрустальную воду? Вода вскипела, и Матвей сапогом отодвинул из-под котелка огонь, высыпал в котелок чай («грузинский, первый сорт» – написано на пачке с картинкой гор), накрыл его крышкой – томиться. Поднялся и подошёл к Казбеку. Казбек как будто заснул, не шевелился. «Красивый, совсем как на пачке папирос «Казбек», – промелькнула мысль. И, так как уже прошёл час, Матвей стащил с его высокой фигуры потник, потрогал, горяч ли, и, перевернув внутренней стороной наружу, выложил на траву. Казбек потряс всей кожей, как это делают собаки, когда из воды выбираются, потоптался.
– Вот так бы и вёл себя, – обратился к нему Матвей, – а то довели до жути. Сейчас потники сниму – и будем воду пить, понял?
Казбек в ответ махнул и головой, и хвостом. И Казбек, и лошади по очереди прикасались губами к поверхности воды и, как будто пропуская воду через зубы, пили.
Матвей не заметил, как стал с ними как с людьми разговаривать, а ведь совсем недавно готов был поубивать, а тут чуть ли не на «вы»! Затем порылся в одном из ящиков, нашёл сахар, печенье. Не еда, конечно. Отхлёбывая из кружки сладкий чай, смотрел на заморённых лошадей, на Ласточку (других имён пока не знал) и начинал их жалеть. «Мы-то знаем, что делаем и зачем, а им-то каково?!» К ночи Матвей, используя весь свой походный опыт и намахавшись топором, идеально поставил палатки, по струнке, в трёх метрах от метровой речной террасы, разжёг уже настоящий костёр, нарубил дров к нему, связал лошадям ноги, повесил на верёвках боталы. Из другого ящика, заводского, оторвав одну из досок, достал банку тушёнки в густой бледно-коричневой смазке. Надел рабочую рукавицу и взял банку за донце, другую её часть нагрел на костре. Смазка потекла, заискрила, закапала, сгорая в огне.
Затем отёр нагретую часть о землю и траву, воткнул в металл нож, ударил по ручке ладонью, и лезвие пробило дыру. Затем несколькими движениями вскрыл её. Из банки выскочил восхитительный острый запах мяса. Но, съев всего ложку (без хлеба как-то не шло), Матвей почувствовал, что силы кончились. Утром, ещё не соображая, где он и что, услышал незнакомый странный, как будто всё же птичий, но трескучий голос. «Ки-ки-ки», шелест крыльев и снова «кр-кр-кр». И
