Лето прошло - Ольга Владимировна Шлихт
Один, другой этаж и до самого низа – старожилы, разбавленные пришлыми. Хранители статуса кооперативного дома Академии наук (раньше, при социализме) – кандидаты и доктора от сорока до восьмидесяти. «У нас был очень приличный, интеллигентный дом. Сейчас, конечно, не то», – сказала Арнольду у мусоропровода десять лет назад соседка по лестничной клетке, старуха в спортивных брюках с заплаткой на колене и просторной мужской рубашке в клетку. Сказала приветливо и надменно, дав понять: вы нам не ровня. Приличные люди остались приличными людьми, даже обнищав и впав в алкоголизм. Пришлые были плохи по определению – тот, кто имел деньги на покупку или аренду приватизированной квартиры у сына или внучки покойного члена кооператива, мог быть вежливым и чистоплотным, но оставался чужаком и уж точно не имел высочайших моральных качеств, присущих культурным мамонтам.
Старуха жива и сейчас, но почти не показывается. Живы – с новыми дырками – заплатанные брюки и клетчатая рубашка.
Он попал в научное окружение из другого, далекого района – в результате расселения и объединения четырех квартир одного этажа (в том числе коммуналки, две комнаты в которой занимали Арнольд с женой и сыном) неким азербайджанцем. (Понятно, откуда деньги, откуда у всех у них деньги – хапуг, наркоторговцев, бандитов?)
Вот здесь обитает мрачный, глаза в землю, человек, подозрительный тем, что часто возвращается под утро.
За этой дверью снимает квартиру неприятная деловитая девица, у которой недавно появился француз средних лет. Вот ведь – выйдет замуж и устроится без всяких усилий.
А вот здесь, на втором этаже, – таджик с женой и сыном, одноклассником и лучшим другом Саши. Единственным другом Саши. Таджик – хороший парень. Приветливый, улыбчивый. У него торговые точки на трех рынках. Его сын – отличник. Победитель олимпиады по биологии. Как правильно сказала Лиля: «Какие они, приезжие, все-таки нахрапистые. Раз – и квартирку приобрел, и машину, и сынок в университет, не сомневайся, попадет. Все у них схвачено».
Саша плохо учится.
По чистой лестнице, последнему пережитку былой престижности, Арнольд привык ступать горделиво и никогда не здоровался первым с соседями. Сегодня – четко, весомо произнес в лицо пыхтевшей навстречу тетке, одолевшей три этажа: «Здравствуйте». Скоро вы обо мне услышите! Вышел в невесомый день.
Дом схоронился в котловинке, будто в норе. Наверху – муравьиная тропа, связывающая квартал с метро. Сам муравейник напоминает о себе шумом даже в выходные. Коротко взвыла сирена на недалеком проспекте. На прошлой неделе на переходе задавили двух подростков.
Молниеносного взгляда в сторону достаточно, чтобы зафиксировать у третьего подъезда свою ДЭУ и мужика в желтой футболке, вздымающего руки и стенающего. Можно не прислушиваться, и так ясно.
– Слушайте, я ведь столько раз просил! Ведь я чуть-чуть вашу машину не задел. Вы же сами меня и обвинили бы. А как мне выехать? Ну зачем ставить вот так – впритык?
Молодящийся (то в желтом, то в красном), с животиком, с бородкой, сын академика из соседнего подъезда. Изменил науке с бизнесом, но все равно привечаем местными старухами. Злится из-за потерянных привилегий. Нашлось на весь дом человек пятнадцать хитрованов. Втихаря завели было свои порядки – заплатили деньги управляющей компании, положили асфальт между березами на газоне, натянули цепи с замками. Приватизация. А кто не заплатил, кто опоздал – паркуйся где хочешь. Потом из мэрии пришло распоряжение – все незаконно, цепи убрать, машины ставить всем на общих основаниях. А машин полно, рвутся все, кому не лень, и свои, и гости, и чужие – из соседней многоэтажки и кто в ближнем магазине отоваривается.
Получилась война. Кто раньше приехал – того и место. Остальные – втискиваются, мешают, перегораживают, сигналят по ночам, по утрам: выпусти! Бывало, и шины резали, и двери царапали.
Арнольд всегда идет до конца. А вы как хотели? Этим – можно? С мигалками, с личными самолетами? А ему – нельзя? Чтобы он рыскал по району, высматривал, где приткнуться, когда приезжает в два, в три ночи (переговоры почему-то невозможны без обпивания и стриптиза)? Нет уж! Поэтому и притирается вплотную к чужим железным бокам или влезает на противоположный бордюр, оставляя сантиметры для выезда тому же академическому сынку. А то и сантиметров не оставляя.
Плохо, что не всегда может выспаться: будят звонки в дверь, крики с улицы, бибиканье. Выходит не сразу, молча. Молча отводит машину в сторону. Молча уходит, уезжает, провожаемый жалким лопотанием, матом, угрозами. Так он им мстит.
Этим утром и сосед негромок, и Арнольд молчит по-другому. И вправду не слышит, не замечает. Ноги несут его вверх, наружу из ямы, мимо магазина, ларька с овощами, иностранного дома, защищенного железной оградой. Иностранные дети перекидываются чудны́м мячом-дыней, что не имеет к Арнольду ни малейшего отношения.
Полсотни метров вдоль чужеродной решетки, и вот он – парк.
Когда выпадает свободный день, Арнольд обязательно делает два круга. Сорок минут. Ходьба полезна для здоровья и помогает успокаиваться и думать. Сегодня и думать не надо – выводы откуда-то спускаются к нему в голову. Туманность воздуха напоминает о мокрых листьях и траве и должна бы рождать туманность мысли и настроения. Но суха глиняная дорожка с остатками – метрами, струпьями – асфальта. Сухи березы и дубы, бодры шаги, спокойна душа.
Мимо старушечьих клубов на скамейках, одиноких стариков. Мимо толкающих коляски матерей (обреченно-сладострастно) и отцов (обреченно-страдальчески). Деревянного истукана – медведя с отбитым носом на пне, на детской площадке из прошлого. Впрочем, Арнольд ничего не видел.
Первый круг получился посвященным великому дару.
Дар есть и проверен несколько раз. Начало положили телевизор и прорицатель в нем – короткие темные волосы прямоугольно очерчивали лоб и уши, глаза впивались и буравили, чуть гакающий голос грозил Вангой и майя. Лиля в испуге ушла на кухню. Арнольд выдерживал тяжелый взгляд, восхищаясь и ненавидя. Вдруг подумал: «Сейчас, сейчас сдастся». Сам впивался, сам буравил. И случилось. Человек с четырехугольными волосами заморгал, глянул вниз, в сторону. Вот так-то! Тогда Арнольд не стал делать выводы. Просто порадовался.
Где-то через неделю сидел, сатанея от привычного унижения, в машине перед подъездом хозяина, того самого – не похожего на еврея курносого еврея. Приказ – приехать к двенадцати, а было уже два. Очень хотелось есть, мочевой пузырь давил невыносимо, мешал читать. Мимо шныряли туда-сюда обитатели элитного дома. Душила обида за Лилю, Сашу. Внутри – темный образ без лица, но точно понимаемый
