кого-то минутой лестной неправды, будто тяжесть чужого состояния может когда-нибудь перевесить тяжесть близкую, теплую для тела, собственную судьбу? Это же нетрудно! Ни к чему не обязывает, а вдобавок и самому приятно, что ты понимаешь, что такое о п л о д о т в о р е н и е и с к у с с т в а, что твоя проницательность может пробиться сквозь чью-то там, по сути дела, весьма проблематичную обособленность. Каждый из нас, принадлежащих к этому надстроечному кругу, так это звучит по социальной классификации — и благодаря этому наша группа сразу выделяется в особую сферу, довольно неопределенную, но утвержденную методом допущения, — так вот, каждый из нас слышит такие суждения о своей профессии и легко верит в их бескорыстность, потому что мы ведь тщеславны и падки на лестные слова. А кроме того, мы ведь и сами убеждены в значительности своего труда в такой стране, как наша, где нужно иначе формировать человека, воспитывая в нем умение видеть главные пропорции. Мы лучше знаем, нередко платя за это своей психикой и муками, что это действительно тяжелейшие минуты, когда ты подбираешь слова и понятия, от которых требуется, чтобы они потом не улетучивались. А отсюда уже только шаг к кичливой уверенности, будто они будут жить дольше, чем голоса других: для актуальных надобностей, для временной тактики, а может, даже и длительной стратегии, продиктованных политической необходимостью. Мы смотрим на мир с того места, которое отдано нам в наше распоряжение, и знаем, что все подлежит корректировке. Есть среди нас люди, для кого любое отклонение или крен означает, что надо выбрасывать за борт весь груз. Конечно, есть и такие, которые хотят плыть на пустом корабле, при переменном ветре, не помня о прежних рейсах. И я думаю, что именно они, благодаря своему всегда возрождающемуся воображению, могут указать новый курс. Я нередко завидую им, так как мысль у них легкая, указания всегда категорические, поскольку ничем не отягощены. Кругозор всегда шире, чем у таких, как я. Может быть, они смотрят выше и не хотят, не имеют надобности оглядываться. Потому они и парят над землей, уносимые в воздушной гондоле, верят в безупречную красоту только им отведенных просторов — ничто не посадит их на мель, поскольку они избавились от всего, что некогда накопили, что оказалось лишним грузом, так как ограничивало свободу их выбора и памятью о нем могло замутнить эйфорию устремления к пятой стороне света. Я завидую им, завидую тому, что они сумели освободиться от мира людей, обреченных иметь землю под ногами. Бывает, что я болезненно ощущаю собственный, несравнимый с ними предел возможностей, тематический невод, от которого уже не избавлюсь. Наверняка не смогу, да и не желаю, пожалуй. Я пишу здесь о себе, потому что книга эта — мое личное дело, но ведь не меня одну поймала в свою сеть современность. Современность этого уголка нашего континента, где мы случайно очутились, чтобы столкнуться друг с другом в том мгновении вечности, которое является нашим единственным временем, временем существования в скобках небытия, хотя все остальное будет существовать, существовать и после нас. Эту истину необходимо принять в меру своего разумения — и люди, соединенные с людьми своим пером как орудием, должны преодолевать эту преграду своей бренности. Умноженным трудом, ибо труд этот и для близких. Ведь сознание обновления мира мы носим в себе, ищем места в ячейках этих связей, чтобы найти более глубокое течение, не всегда видимое другим. Вот в чем смысл нашего призвания и служения, хотя мы и согласились на это природой поставленное нам ограничение. Нередко приходит мысль, кому же легче: этим, витающим в облаках, может быть, потому лишь неприкосновенным, что не касалось их никакое сомнение, никакое злободневное дело, связанное с конкретными условиями общества, или нам, которые отбивают локти о своих собратьев, сами обрекли себя на людскую тесноту, желая познать эти микромиры, чтобы их понять и передать в дальнейшем по собственному разумению. Конечно, конечно, это достойно похвалы — так гласят громкие сообщения из разных мест, — у нас же армия власть имущих единомышленников, которые толкают нас в желательную сторону, в сторону современных проблем и людей, которые их создают.
Но создают в меру своих сил, иногда несовершенных, иначе и быть не может. А наше дело — письменно засвидетельствовать правду, самую элементарную правду, поскольку не исследовано все разнообразие человеческой психики. Но почему же эта правда все еще спорна, все еще тяжела для тех, кто человеческие разновидности нынешней судьбы принимает в себя, если уподобить этому столь трудный повседневный писательский труд? Не в теории, разумеется. Тут ни к каким сомнительным постулатам не придерешься. Но потом, когда относишь эту стопку листов с сознанием, что к чему-то все-таки прикоснулся, сумел хоть на миг войти в чужую биохимию, что вот исполнил наказ, хоть навязанный извне, но по собственному выбору, прояснил хитросплетения чьих-то поступков. Поступков, не всегда милостиво одобряемых, не всегда легковесного образца и примера для других, слишком уж легковесного, чтобы не вызывать настороженной в каждом пружинки противодействия. Люди ведь гораздо легче недоверчиво замыкаются перед фальшью, нежели раскрываются перед гранитными образцами, отшлифованными и гладкими, без ущербинок и несовершенных элементов. Как говорится, мы должны своим собственным воображением оживлять чужое, куда более строгое. Но к сожалению, это не запрограммированный заранее механизм. На подобный техницистический способ, который предвидит все, люди отвечают: «Это неправда, это обман», поскольку у них бо́льшая восприимчивость к трагизму и недосказанности, чем к счастливой истории с созидательным финалом. Так уж водится у нас, вечно ищущих, если мы не хотим пройти мимо правды для того, кто хочет найти в книге конфликт без поправок, кто ищет в ней противоречия вместе с нами, кто берет этот конфликт не с потолка, а из житейских законов, ведь мы хорошо знаем, что иначе обрекаем себя на гражданскую смерть, раньше чем физически сойдем в никуда.
Потому-то мы так и отстаиваем право на наше избирательное зрение, ведь это только так кажется, что все зарождается в нас самопроизвольно. Потому мы и не можем быть послушными и без остатка полезными футурологам. Потому-то мы такие озадаченные, ведь, желая дать жизнь ненадуманным существам, никогда, никогда не можем освободиться от сомнений. И не надо этого бояться, ведь мы же носим в себе маленькие лаборатории, а в них — чрезвычайно несовершенное, единственное орудие своего собственного разума — и ищем, несмотря ни на что, чего-то отличного от слишком скрупулезно проинвентаризированных правил. А поскольку ищем в живой материи, то и легко возникают ошибки, мелкие накладки в диагнозах, а то и настоящий разлад всей нашей воспринимающей аппаратуры. Хотя этого поражения, нашего
