Контузия - Зофья Быстшицкая
Так взывала я, когда все еще, несмотря на то что события вдруг ударили меня с непредвиденной стороны, находилась в самой гуще одной истории. Истории недавно законченной книги. Не буду сейчас писать о ней пространно, не буду писать, как я ее писала. Была ли она для меня чем-то значительным? Да, пожалуй, самая значительная из того, что я доселе создала. Лучше прежних? Этого никогда не знаешь. Это уж пусть другие судят, когда закончится труд рождения, а в нас останется только облегчение, только освобожденность. Конфузное признание, но именно так и бывает, этакая утрата чувствительности, хотя и мнимая и кратковременная. И не надо об этом здесь вспоминать, ведь это же нескромно, потому что в издательстве все прошло гладко, быстро и без помех, а единственное осложнение вызвала моя редакторша, располневшая именно во время обсуждения незначительных поправок в тексте, неожиданно почувствовавшая необходимость рожать в самое горячее время. Тогда меня отдали на откуп другому, кому пришлось ковыряться с самого начала. Тут я столкнулась с готовностью и умным подходом, даже с добрым словом, что было важно, потому что после временной расслабленности вновь охватили меня материнские страхи, а не произвела ли я на свет уродца.
Но вот значительно позже начались неприятности, нехорошие намеки, качели разных мнений — то вверх, то вниз, головой об камень чьих-то суждений, твердых и многозначительных, — так и кружила я, ощущая свою авторскую невесомость, потому и книжка все время жила во мне, хотя давно бы уже ей отделиться от меня и защищаться своими собственными силами или слабостью, к чему я, как к чему-то чужому, уже не имела бы отношения.
Этого я не предвидела, ничего не предчувствовала, когда писала, видимо, нас надо предостерегать: «Не ведаете, что творите». Ведь я имела перед собой самое простенькое намерение, фабулу рассекла на три голоса, связала персонажи немного с общими проблемами, немного с личными, чтобы питать их нормальной повседневностью, объединила их скрепой взаимных связей, а также настоящим временем и ретроспекцией там, где дело касалось начал индивидуальных характеристик, так как считала, что, помимо тела, они должны были еще располагать каким-то умением делать выводы из происходящего и определенным восприятием сложных современных перипетий, — но ни разу за год с лишним сосуществования с ними не подумала, что можно усомниться в их искренности по отношению друг к другу, усматривать в этой троице что-то еще, помимо их недостатков и неудач, нет, чтобы усматривать их без субъективного жульничества, которым я их наделила, чтобы они могли жить как все люди, хотя и были-то всего лишь горстью слов на бумаге.
И все равно зародилось подозрение, сомнительными показались их поступки и мотивы, нечистым оказалось соотнесение с более обширными масштабами, обнаружили некий подтекст, о котором я понятия не имела, а в фабульной конструкции кому-то бросилась в глаза метафоричность, отдающая негативизмом, — и все это на страницах, на которых я, казалось бы, властвовала самым бесцеремонным образом, чтобы ни одно слово не упрыгнуло бы в полосу тех намерений, которые в этом тексте я считала решительно ненужными.
Излишняя покорность, недостаток смелости и самоуважения? Да если бы это был единственный дорожный знак, то я, пожалуй, еще на середине пути швырнула бы всю писанину в угол, из отвращения к себе, из презрения к таким шулерским штучкам. Обман может быть самозащитным актом в единичном поступке, в минуту отчаяния. Нельзя с ним сосуществовать, если только не прибегаешь к нему ради чьего-то спасения, когда он становится платформой на долгие месяцы, чтобы уйти от себя в чужие судьбы, в ответственность за них, в чужие события, уже помимо нас, хотя и берущие начало в нас. Думаю, что никого из пишущих не хватит на такую колоссальную ложь, я верю в правдивость писательства. Но правда бывает разная, так что и намерения могут не совпадать. В этой книге я чего-то хотела, не прятала голову в песок, но выбрала проблему, в которой вовсе не было переносного значения. Отсюда и ошеломление, когда резонанс слов, которые я простодушно складывала в простые гаммы, оказался где-то там слишком резким. Оттого я вслушивалась в себя, чтобы услышать эхо поднятой тревоги. И невозможность, полная невозможность добиться единого звучания. Это расхождение явилось для меня новым опытом. Это меня и угнетало, хотя когда-то передо мной уже зажигали предостерегающий сигнал, когда три года назад, в первой попытке, от которой я не могла отказаться, я отошла от лакированных рассказцев для сентиментальных барышень. Но предостережения я не услышала. Не захотела отказываться от риска, который стал уже потребностью, потребностью игры, в которой я сама определяла ставку выше своих возможностей, — и вот тут и пришла необходимость произвести переоценку своих попыток неведомо чего.
Еще несколько дней тому назад я могла написать: «Судьба книги, стало быть, немного и моя собственная». Но в этот день шестой моей уже другой жизни, с иным содержанием каждого часа, я так не напишу. Потому что я другая, я уже по другую сторону, пусть книга сама отбивается, а я не могу даже себя защитить, поскольку ни во мне, ни вне меня нет для этого возможностей. И вот новая проблема — эгоизм. Закупориться в пределах искалеченного воображения, съежившегося из-за ущербности своего тела, когда возникла угроза. И вопросительные знаки стали разрастаться, как пауки, как гнездо пауков, где-то глубоко под ребрами. Они куда больше того, что было доселе столь важно и что теперь исчезает в тени удаления, даже захоти я, чтобы было иначе. Но все обстоит именно так, только себя я могу ощущать в действительности, размышляя о том, что будет в будущем, я же существую только в своей личной анатомии, очерченная контуром этой унижающей ничтожности под действием центростремительной силы. И вот я ощущаю первые симптомы исчезновения моей человеческой гордыни, ведь было же во мне место для емкого разума и сложных сигналов, от одних к другим, сигналов в пространстве, а не только раздражающего подергивания паутины в своем животе, которое я сейчас улавливаю. Был во мне кусочек
