Контузия - Зофья Быстшицкая

них есть своя техническая литература, к беллетристике они относятся с недоверием, может быть, вообще обо мне не слышали, а пришли сюда, как в кино или на вечеринку. Сидят парочками, подтянутые, но глаза щурят, изредка перешептываются; таких нужно опасаться, могут потом подъехать с политикой, с такой точкой зрения, что семь потов сойдет, пока выкарабкаюсь. Они задиристы и немного пренебрежительны, но приводят с собой восхитительных девушек, и откуда тут такие экземпляры, прямо как с секс-обложки? Высокие, светловолосые, бедра на метр, от самого пупка, грудь под самым подбородком, прямо в меня нацелена, до чего гибкая и сообразительная должна быть в постели… Стоп, стоп, не надо рассеиваться, потому что не эти тела, а только я один должен здесь привлекать к себе внимание. И не обставит меня ни один из этих красавчиков с ангельскими локонами и подвитыми баками, с галстуками, как огородные грядки средней ширины, с во какими мускулами, а в голове литье, чугун, план и премия на кооперативную квартиру. Не страшны мне эти пары в период нереста, если я соответственно подберусь и махну по этим глазам, полным издевки, моей личностью, острой, как бритва, которую я до сих пор милосердно скрывал, чтобы их не особенно раздражать. Впрочем, как вам угодно, дорогой нотариус, читающий модные журналы, и ты, напыщенный активист, укрощающий хорошеньких девушек, я всегда могу покрыть вашу игру моим козырным тузом положения в обществе, а прежде всего положения, определяемого моим профессиональным статусом, профессией, в которой я хожу, как конь в упряжке. Я ведь тоже могу быть колючим, хотя не со всеми, и смогу, если надо, подчеркнуть дистанцию между нами. Только это уже иное мое качество, отлично скрываемое от контроля слишком наблюдательных лиц, — и никто из вас этого во мне не обнаружит.

А когда я уже объявлю конец поединку и свою победу в нем, то пойдут цветочки, и славословия, и мои учтивые поклоны, и какой-то след от меня останется в вас — и вы не уйдете для меня в полное забвение. А может быть и так, что мы пойдем вместе на вокзал, я и еще кто-нибудь из присутствующих, чтобы еще побыть вместе. Я буду шагать с моей дорожной сумкой, а вы, может быть, в сознании своей победы: а ведь не пропали совершенно зря эти несколько наших часов. И я хотел бы еще повстречать вас на моих очередных путях в незнаемое. В незнаемые людские круги. Если хотите — я готов. Ведь вы для меня иная ипостась этой страны, вы составляете родной психический пейзаж. Потому вы мне и нужны. А теперь — до свидания!

Встречи, скитания, стремление к открытиям и подтверждениям известного — не раз проходила я через это, а поскольку я к тому же была пришельцем женского пола, то сумку мою кто-нибудь услужливо нес, с меня хватало цветов, женщина с цветами, без всякой тяжести, только легкие слова, прощание уже без наигрыша, и бывало, что прощание не навсегда.

Моя клетчатая сумка, которую я сегодня собираю совсем для иного путешествия.

Вот так и пришел вечер, вот эта тишина без тех людей, мои дни, которые еще придут, последняя сигарета перед сном. Итак, сумка готова, и можно ожидать ночи. Я лежу и не гляжу на часы, не желая контролировать ожидания. Но через минуту встаю и закуриваю еще сигарету. Привычки у меня такой нет, обычно одной сигареты хватает. Но сегодня иначе. Я сажусь к столику в кухне, курю и гляжу в черную осеннюю ночь.

ЧЕТВЕРГ

А утром просыпаюсь с сознанием: пора свыкаться с мыслью, что от меня откромсают часть тела, что я не буду в целости. Невольно начинаю прикидывать, после того разговора с Вандой. Скольких таких женщин я знаю? Никогда еще я не производила подобных подсчетов, просто мимоходом произносились какие-то имена, бегло излагались какие-то грустные чужие истории, которые я пропускала мимо себя, беззаботно, ощущая себя в безопасности, поскольку наше воображение скуповато и себялюбиво, и поэтому, именно поэтому, только свое собственное несчастье воспринимается подлинным несчастьем, с настоящей спазмой сердца и внутренностей.

Сейчас я не видела их лиц, они были всего лишь серым экраном моего безразличия, я не знала, какие знаки оставила на них жизнь в их новом качестве. Правда, я встречалась с ними, но смотрела на них не видя и сейчас даже не могу сказать, как они выносили свою покалеченность, как штопали женственность облика своего. Значит, есть какие-то способы, коли я ничего не обнаружила.

Вот и я, быть может, через несколько дней войду в их число. В эту разновидность несовершенных женщин, которые вынуждены обманывать, и делают это, как умеют, и должны решиться на эту длительную смелость, на этот постоянный самоконтроль, чтобы не отличаться от других, чтобы не сталкиваться с чьим-то сочувствием, не носить клеймо иного человеческого состояния, и так и живут до конца в этих труднейших условиях, в условиях двойной игры — для других и для себя, и ведь должно же наступить и такое время, когда комедии конец, а в зеркале зияет рана на их наготе, шрам, как кусок чужой кожи, не видеть которую невозможно, потому что это и ампутация сознания. И когда приходит минута, когда эта истина охватывает пламенем, потому что она и стыд, и насилие над собой и над другим человеком, то нужно отодвинуть чьи-то руки, сберегая свою тайну, — и уйти в темноту сознания, только для себя самой можно остаться такой, какая ты есть, и никто тут не виноват.

К этому надо привыкать загодя. Смириться с тем, что иначе быть не может, что такой я  б у д у, что так буду жить, хотя не знаю, способна ли я на это. Что же мне тогда останется от жизни, в этой нелегкой роли, когда нужно все время притворяться? Наверное, ухвачусь за работу, она будет меня поддерживать, как спасательный круг, работа, о которой я отзываюсь сейчас скоропалительно, ведь она определяет весь мой образ жизни. А уж тогда, наверное, разрастется во мне без остатка, как дерево, вплоть до мозга и рук, послушных его приказаниям. Станет единственной радостью и заботой, потому что иных радостей я буду тогда лишена, а с заботами тоже легче справляться, когда между ними ставишь знак равенства. Но сумею ли я? Часто говорят: трудная это профессия. Говорят так люди сторонние, чтобы выразить свое вежливое к нам отношение, хотя ничего не знают о страхе, нашем постоянном страхе над белым листом бумаги. Но разве жалко оделить