После завтрака - Дефне Суман
Когда место во главе стола стало принадлежать брату? Давным-давно, в детстве, мы сидели бок о бок напротив окна. Место во главе стола оставалось пустым. Мы знали, что оно принадлежало дедушке, которого мы никогда не видели. (Не тому, о котором все твердит Фикрет, – тот наш прадед, – а маминому отцу, профессору математики и мужу Ширин-ханым.) Мама в свое время хотела посадить туда нашего папу, который крайне редко приезжал на остров, но бабушка не позволила. Она не скрывала, что недолюбливает зятя. Может быть, поэтому он так нечасто здесь и бывал. И Альбинони ему был не по душе. Оставаясь наедине с мамой, он подшучивал над эксцентричными привычками бабушки, и они вместе смеялись. Сюхейла ни разу не попыталась вступиться за свою мать. Отцу много чего тут не нравилось: льняные салфетки, скрепленные серебряными кольцами, венские стулья с плетеными спинками (привезенные из самой Вены), библиотека, набитая книгами (по большей части – с дарственными надписями авторов). Неудивительно, что он почти не ездил на остров.
А мы в летнее время жили здесь. Мама, Фикрет, я. У отца были дела в Стамбуле. Бесконечные дела. Если в них все же наступал перерыв, он возил нас в Чешме[35] на темно-синем двухдверном «БМВ». В пыльных деревушках, встречавшихся нам по пути, за нашей машиной вприпрыжку бежали мальчишки и кричали: «Бе-Эм-Ве-е-е!» Так, глядя в заднее стекло на стайки обстриженных почти под ноль пацанов, я и узнала, что наш автомобиль – очень редкой модели. Впрочем, никакого впечатления это на меня не произвело. Маме, которая чистила складным ножиком яблоко на переднем сиденье, модель машины тоже была до лампочки. Если бы ее спросили, как она называется, она затруднилась бы с ответом. Но удовольствия, доступные состоятельным людям, и тот образ жизни, что обеспечивал ей отец, были маме по вкусу. С ее стороны это был своего рода бунт против старшего поколения. Ширин Сака терпеть не могла роскошные автомобили, новейшие чудеса техники, курортные виллы, американские сериалы и видеофильмы – и именно поэтому Сюхейла была в таком восторге от мужа, пообещавшего ей жизнь в мире элитных товаров и дорогих марок.
Адажио закончилось, началось аллегро. Громкое, бодрое. Изменился оттенок солнечного света, что просачивался сквозь листья шелковой акации и падал на паркетный пол. Какое еще искусство, кроме музыки, может так точно отражать смятение чувств в человеческом сердце? Скрипки быстрым стаккато ведут речь о радости – но тут начинается адажио, и они вздыхают: что поделаешь, нельзя обойтись и без грусти. Всему есть место в жизни: и скорби, и восторгу; и печали, и страсти. Ритм и мелодия. Контрабас и скрипка. Музыка никогда не смолкает. Колеблется мироздание, нет покоя в человеческом сердце, и что такое песня скрипок, если не краткий пересказ всего бесконечного времени?
Детство для меня – это не летние поездки в Чешме на «БМВ». И, конечно, не песни последнего «Евровидения», которые мы с Фикретом слушали на заднем сиденье, благо у нашего плеера было два выхода для наушников. От долгой дороги меня начинало мутить. Опасаясь, как бы дочку не вырвало на серое бархатистое сиденье, отец то и дело съезжал на обочину и открывал дверь. Вечером в курортном поселке, когда мы засыпали, мама с папой уходили в бар, расположенный буквально в двух шагах от нашего отеля. Если бы я вышла на балкон, мама могла бы меня увидеть. Но я не то что на балкон не выходила, я даже не вставала с кровати, где лежала бок о бок с Фикретом. Я думала о том, что меня обманули, и дрожала от гнева, страха и разочарования. Значит, укладываете нас спать, а сами сбегаете?! Фикрет, хотя и мальчик, не ревновал маму к отцу, а вот я ревновала.
Мое детство прошло не на заднем сиденье темно-синего «БМВ», а здесь. Да, здесь. В доме на острове. В этой столовой, где музыка Альбинони, Баха и Вивальди смешивалась с ароматом поджаренного хлеба. Маленькая девочка Нур изображала балерину, танцуя на паркете в круге утреннего света, пробивавшегося сквозь листья шелковой акации. Рон де жамб[36] вперед, назад, снова вперед. Мое детство – это Ширин Сака, сидящая за столом напротив тени своего покойного супруга, всегда элегантно одетая, всегда с идеально прямой спиной; в ее длинных тонких пальцах – столовый нож, которым она намазывает на хлеб сливочное масло или пасту из оливок. После завтрака бабушка пила кофе в беседке и разговаривала с кошками, расположившимися у ее ног. В такие моменты в ее голосе появлялись ласковые, детские интонации, которых мы никогда не слышали, когда она обращалась к нам. Мое детство – это ревность к серой мурлыке и розовое мороженое, купленное у уличного торговца с синей тележкой. Молочная кукуруза, которую я сама выбирала, заглянув в блестящий, как зеркало, хромированный котел. Утренние вылазки из дома вместе с мамой, прочь от бабушки, Фикрета, Альбинони, абстрактного искусства… Плоды земляничного дерева, которые мы с мамой, не боясь исцарапать руки, ели прямо с веток, оставив велосипеды на обочине Большого круга.
Я взяла термос, налила себе кофе. Садык-уста оставил на столе салат из помидоров, оливки и козий сыр, а рядом с моей тарелкой положил несколько кусочков поджаренного хлеба, накрыв их тканой салфеткой, чтобы не остыли. А перед тарелкой Фикрета – только оливки. Три оливки, завтрак моего брата. В чем только душа у этого йога держится? Хотя нет, не буду возводить напраслину на йогу. Фикрет всегда был малоежкой, сколько его помню. Что, интересно, он сейчас делает? Вчера за завтраком он столько всего наговорил! Бабушкин отец, семейные корни, проклятие, травма… Брось, Фикрет. Мы маму нашу потеряли. Много лет назад. И все еще не свыклись с этой потерей. По кому нам еще горевать?
Мои глаза наполнились слезами. Снова. В последнее время это очень часто происходит: вспоминаю маму и подступают слезы. Встают тени прошлого. Здесь, в этой самой столовой, играет Альбинони, на столе стоит старательно приготовленный Садыком завтрак, а я, еще не допив крепкий чай с сахаром, начинаю упрашивать маму: «Мамочка, давай поедем на песчаный пляж! Пожалуйста, пожалуйста! Умоляю, мама, поедем! Будем строить замки, рыть каналы, встречаться руками под песком!»
Бабушка, на шестом десятке лет вновь обретшая славу художница Ширин Сака, подает голос со своего места у двери. Ее волосы собраны в пучок; если подойти поближе, почувствуешь запах пудры. Я
