Самые чужие люди во Вселенной - Эрик Пессан
Эллиот умолкает, и почти на минуту воцаряется тишина. Писатель очень тихо благодарит его за то, что поделился с нами таким личным текстом. И переводит взгляд на Жюли, которая делает глубокий вдох, как перед нырком в бассейн, и предупреждает, что написала своего рода стихотворение. У него есть название, добавляет она, — Прогулка.
Текст Жюли
Этот идет осторожными шажками, не дай бог упасть, в его-то возрасте.
Эта катит тележку с покупками, соображая, не забыла ли йогурт.
Эти бьют по мячу, смеются и обзываются понарошку, потому что до конца игры они враги.
Этот спешит на работу, автобус придет через минуту.
Эта подняла голову, надо же, как красиво на солнце.
Эта опоздала на автобус, не страшно, следующий через шесть минут.
Этот качается на деревянном мотоцикле, посаженном на красную пружину, он мчится со скоростью 200 км/ч, тормозит: время полдника.
Этот проходит мимо стены, на которой баллончиком художественно выведены имена.
Этот недоволен примитивным и вульгарным граффити.
Этот протягивает руку в надежде, что на ладони заблестит монета, зерно щедрости, поданное прохожим.
Эта подошла к окну убедиться, что на парковке все как обычно.
Этот идет быстрым шагом, едва не танцуя, в ушах — плененная музыка.
Этот орет «заглохни!» собаке на соседском балконе, которую оставили на целый день одну.
Эта смеется сама с собой, читая сообщение в телефоне, и тут же краснеет, боясь, что за ней наблюдают.
Эта напевает на кухне, откуда плывет запах жаркого.
Этот плачет.
Этот сжимает кулаки.
Эта глядится в стеклянную дверь холла и красит губы.
Эта выскакивает на улицу с криком: «Все кончено, слышишь, кончено!», больше она такое терпеть не будет ни за что на свете.
Эта приподнимает занавеску и мысленно отмечает, что почтальон сегодня утром опоздал на три минуты.
Этот смотрит на тебя, как будто хочет драться.
Эти паркуются поперек, врубают музыку так, что стекла дрожат, срываются с места опять, только шины дымятся.
Этот нагибается за монеткой и кладет ее в карман, день решительно удался.
Эта с трепетом открывает почтовый ящик, бережно вынимает письмо из медицинской лаборатории, она вернется к себе, сядет и тогда, в одиночестве, осмелится прочитать результаты анализов.
Этот спускается по ступенькам на скейте, вид сосредоточенный и серьезный.
Эта ободрала коленку и едет лечить раны, сопя в мамину шею.
Эта отгоняет своего ребенка, как стряхивают насекомое.
Этот бежит.
Этот прохаживается.
Этот выходит, хлопает себя по лбу и возвращается исправить свою забывчивость.
Этот насвистывает, пока собака выбирает подходящий столб, чтобы облегчиться.
Этот плюет.
Эта говорит, хватит ее доставать.
Этот свистит.
Этот уходит.
Они живут.
Кончив читать, Жюли тут же оправдывается, что текст не такой уж плохой, его нужно переработать, ей не хватило времени. Писатель ее успокаивает, можно еще подумать над текстом, если ей хочется, но получилось прекрасно. Делает ли она записи о том, что происходит вокруг, спрашивает он. Жюли отвечает, что пишет по памяти.
Писатель снова поднимает глаза на меня, я мотаю головой. Он улыбается мне, и чтения продолжаются. Участники один за другим пересказывают воспоминания, всякие байки, кусочки своей жизни. Женщина по имени Кароль проследила историю нашего квартала. Сходила в городскую библиотеку, в архивы департамента. Шаг за шагом восстановила все, что произошло здесь с момента постройки до конца пятидесятых годов. Ее текст завершается утверждением: бедные кварталы, в отличие от центральных, даже не стоят того, чтобы писать о них книгу.
Честно говоря, слушаю уже вполуха, думаю о собственном тексте и, естественно, возвращаюсь мыслями к тому, что произошло за последние десять дней. Жюлиана, которая так раздражала меня на первой встрече, рассказывает, как ей трудно воспитывать дочь, с тех пор как муж бросил их. Наверное, писателю снова придется сказать ей, что текст интересный, но не по теме. Смотрю на Жюлиану, у нее крупные серьги из зеленой пластмассы и легкая майка, из-под которой выглядывают лямки лифчика. Куча пластмассовых браслетов на запястьях. Растрепанные волосы скреплены здоровенной розовой заколкой. Определить ее возраст мне трудно, так со многими взрослыми. На первый взгляд мне показалось, что она гораздо младше мамы, но если задуматься, то вроде и нет. Она делает все, чтобы выглядеть моложе своих лет. Внезапно мне приходит в голову, что раздражающая экспансивность может маскировать душевную боль.
Живем своей жизнью, идем каждый своей дорогой, и они так нечасто пересекаются. Уже больше недели я занимаюсь совершенно незнакомым человеком, приношу ему одежду, еду, прячу его, отсчитываю дни вместе с ним. Сегодня утром он щелкнул языком пятьдесят три раза. То, что я делаю для него, я мог бы делать для многих других. Смотрю краем глаза на Жюли. Я знаю, что ее родители дают пристанище мигрантам. Весь дом в курсе; папа так разорался, когда узнал. Ничего странного, если нас ограбят, сказал он. Несколько дней пыхтел от гнева и повторял, что пошлет жалобу в мэрию, пока однажды вечером мама не ответила весьма сухо, что если он жаждет писать послания, то лучше бы отправил письмо какому-нибудь работодателю. Папа так покраснел, что у него чуть глаза на стол не выпали, еще немного повозмущался, и тема была закрыта. Больше он не собирался ябедничать на родителей Жюли.
Все вокруг поднимаются, должно быть, я опять отвлекся, писатель назначает встречу на следующей неделе, а на сегодня все, и я ухожу с чувством удовлетворения, оттого что написал начало истории, конец которой — сплошная тайна.
На выходе из зала до меня доносятся слова «пятьдесят три», Эллиот беседует с Жюли, она что-то говорит про его текст, и в его ответе я слышу это число, а еще слово «метеор». По мне как будто ток пробежал. Подхожу к ним, слишком близко, они оборачиваются, выбора не остается, я говорю «извините», немного запинаюсь, делаю вдох, успокаиваюсь. Вариант один — я спрашиваю Эллиота, что это
