Тут мой дом - Эльчин Сафарли
Загорелые и чумазые, бежим к столу. Нарезанный арбуз, брынза, теплая лепешка. Уплетаем дольку за долькой, с подбородков стекает розовый сок, мама сидит рядом, читает. Обычно Цветаеву или Мандельштама.
«Их светлые души послали на грешную землю, чтобы они тут создавали то, что будет возвращать человека к человечному. К истинной природе, любящей». Мама читала вслух некоторые стихотворения; мне тогда казалось, что я ее не слушаю, но на самом деле чистая, ясная детская память фиксировала творения гениев.
«”Нету иного пути, как через руку твою – как же иначе найти милую землю мою?” – Мандельштам посвятил эти слова супруге Надежде Яковлевне. Найти милую землю… Да…» Мы откусывали лепешку с брынзой и предвкушали, как будем ловить ужей меж скал предзакатного моря.
Теперь Мандельштам и мой любимый поэт.
* * *
Дачу выставили на продажу. Так решила мама. «Она пустует: мы не ездим, ты за границей. Решила ее продать, как раз земля подорожала». Я выслушал мамин план на другом конце провода и спросил: «Мама, а как же Кормилец?» Она растерялась. «Амир, это просто дерево из воспоминаний… Я все решила, не будем спорить».
Клиент нашелся быстро, постарался ушлый риелтор по имени Туфан. Сделка должна состояться через полторы недели. Я прилетел, чтобы прожить тут последние десять дней детства. Один. Хотя нет, в этом доме я никогда не один – тут дедушка с бабушкой, которые только что приехали с базара, вынимают из багажника продукты и нам с братом доверили дыни и арбузы. «Тяжелое не поднимайте. Берите арбузы, они маленькие, кособокие, зато сладкие».
Бабушка приносит на кухню банки с катыком, снимает с них перевязанные шпагатом «крышки» из коричневой бумаги, чайной ложечкой собирает сливки, на ходу угощает нас. Сладковатые, густые, прохладные, почти как мороженое…
Утром за мной заедет Газанфар, поедем на тот самый базар. Хочу катык.
Захожу в дом, где по-прежнему пахнет солью моря, сыростью и выглаженным постельным бельем. Открываю окна, впускаю воздух. В детской все так же: синий шифоньер, короткие прозрачные занавески, две кровати, ковролин. На шифоньере валяется кусок сдутой резины. Это же Косатка! Запылившаяся, раненая – на левом боку порез, видимо, кто-то оцарапал на скалах, да так ее и бросил.
Беру Косатку, выхожу из дома. Надо вернуть ей жизнь. К счастью, Газанфар еще не ушел – копается в саду; прямо сейчас поедем в ближайшую мастерскую. На обратном пути отвезу Косатку на море, она наверняка соскучилась.
* * *
Мама приехала на дачу с кастрюлей долмы. Встречаю ее у калитки. Она выходит из машины, бодро шагает ко мне, поправляя волосы и на ходу рассказывая, что в городе жуткие пробки, что на электричке добираться было легче, что она резко повернула на светофоре и долма растряслась.
Беру у нее пакет с кастрюлей, она меня обнимает, и я вдыхаю ее запах, тот самый, который никогда не меняется. «Я всегда о тебе думаю, Амир. Мой любимый мальчик». Мы стоим обнявшись, вокруг нас уже другой Апшерон, уже другие мы, но именно в этот момент внешний мир теряет над нами силу: я снова девятилетний мальчик, а мама снова молодая, загорелая, энергичная.
Пусть и иллюзорное, но очень счастливое чувство.
Долма у мамы стала точно такой же, как у бабушки. И стол к ней она накрывает так же. Две тарелки; на одной – нарезанные помидоры, огурцы и редис, на другой – кусочки брынзы и пучок кресс-салата. Рядом корзина с хлебом и пиала с катыком, в которую добавлены чеснок и сушеная мята.
Пока я на веранде ем, мама с женой Газанфара прибирают в доме. Окна открыты, слышу, как они обсуждают сырость в спальне, одеяла, которые надо проветрить, пока дождь не начался. Дача оживилась.
– В этом году теплая осень, ходим в жакетах, где это видано. Глобальное потепление. У вас там как?
– Минусовая температура, мам. Снег пока не выпал.
– Как ты живешь в этой стране, сына, я бы не смогла. Без нашего города, солнца, овощей, зелени круглый год, моря и, ха-ха, одеял из овечьей шерсти.
– Привык, мам. А одеяло я же тогда забрал с собой, помнишь?
– Привез бы его разок летом, помыли бы шерсть, просушили на солнце, перестегали… Ты с детства любишь холода. Мог часами сидеть на подоконнике, смотреть на дождливый город.
– И Гоша со мной.
– Как хорошо, что мы тогда забрали его в город. Остаток жизни прожил с нами, а не на улице. Помню, как мама заявляла, что никогда его выгуливать не будет, а позже только она с ним и выходила.
– Я скучаю по нам тогдашним.
– Понимаю, Амир. Ты был маленьким, а в детстве мир особенный. Не идеальный, нет, именно особенный. В нем бесконечность.
– Да… Как «Монолит»?
– На своем месте, привет тебе передавал. Двор запустили, многие соседи уехали. Я чаще у Али остаюсь, в квартире одной беспокойно. И тебя нет.
– Мам, я не взял обратный билет.
– Хорошо, побудь подольше. На даче остановишься или в городе?
– Мам, я больше туда не вернусь. Перед отъездом сдал квартиру, уволился.
– Как?!
– Так. Буду жить тут, на даче. Снимаем ее с продажи. Если тебе нужны деньги, могу ее выкупить.
– Амир, что ты несешь? Дача твоя! Хоть завтра поедем, и я переведу документы на тебя.
– …
– Я рада.
– Чему? Тому, что я не уезжаю?
– И тому, что дачу продавать не придется. Ты же знаешь, сколько любви вложили в нее дедушка с бабушкой.
– Продать ее было бы предательством.
– Амир, дача пустовала почти десять лет. Дом нуждается в человеке.
– Я подремонтирую его, надо укрепить крышу, займемся этим с Газанфаром.
– Отличный план, сына. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез».
– Осип Эмильевич?
– Он.
* * *
Отец. Мы встретимся, но не в ближайшие дни, надо собраться с духом. Встречи с ним даются нелегко – трачу много сил, чтобы не показывать отцу того мальчика, которого он оставил.
Спустя полгода после развода с мамой он женился. На той самой женщине из кафе. У них родился сын. Сейчас у отца уже двое внуков.
Мама так и не вышла замуж, посвятила себя работе, нам. Мне кажется, она так и
