Тут мой дом - Эльчин Сафарли
Али целует Гошу в нос. «Давай. Завтра к ней сходим. Эй, Гоша, ты встретишь тетю с выпученными, как у жабы, глазами. Она дымит как паровоз, страшно хохочет и обожает коротконогих собачек со станции “Инжирная”».
Гоша спрыгивает с подоконника, залезает под кровать.
Мама зовет обедать. Они с бабушкой налепили пельменей.
* * *
Общий двор в Крепости, в нем живут пять семей. У Хавы тут мастерская – комнатка в углу без окон; где-то под потолком маленькая форточка, в нее, пронизанный лучами солнца, уплывает сигаретный дым.
Стены небрежно оклеены обоями с розочками в графинах. Повсюду полки, заваленные рулонами тканей, катушками с нитками, выкройками, модными журналами, и черно-белые фотографии в овальных деревянных рамках. Дети, дяденьки, тетеньки, старики – похожие друг на друга и все, как на подбор, элегантно одеты: платья с пышными рукавами, рубашки с расписными воротниками, широкополые шляпы, бутоньерки на лацканах пиджаков, брошки-фазаны.
Замираю перед этой фотовыставкой. «Нравится?» Голос Хавы сегодня еще более хриплый, она кашляет. Видимо, простудилась. «Да. А кто они?» Хава встает из-за швейной машинки. Высокая, как гора, густые рыжие волосы, короткая стрижка, пухлые губы, крупные желтые зубы, в которых зажат кончик сигареты.
Она в платье с цветущими красными лилиями.
«Наш род. Мой прадед еще в начале века приехал сюда строить первую синагогу. Так мы и поселились тут… Что за лай под дверью? Опять, что ли, Зинка со своим пуделем-истеричкой?» Не успеваю сказать, что это мой брат с собакой, как она резко распахивает дверь, от неожиданности Али отлетает в горшки с фикусами. Гоша заливается лаем. «Ну-ка цыц, ишь, разгавкался… Они с тобой, что ли?» Хава смотрит на меня, оперевшись о дверной косяк. Киваю. «Ладно, заходите. Вы по какому вопросу? Физиономии у вас знакомые, где я вас видела?»
Али стряхивает с себя землю, Гоша затихает. «Мы сыновья Алии». Лицо швеи расплывается в улыбке. «А-а-а, Алечки из “Монолита”? Ого, как вы выросли! Женихи!»
У меня в руках копилка. «А это что за слониха? Моя скульптура?» Хава смеется так громко, что хлипкие стены комнаты вибрируют. Али набирается храбрости и садится на стул рядом со швейной машиной. Гоша залезает под него. «Это копилка, в ней наши деньги. Мы хотим, чтобы вы сшили собаке комбинезон. Чтобы Гоше не было холодно гулять».
Хава стянула с шеи сантиметр и, присев на корточки, заглянула под стул. «Здравствуй, товарищ. Я Хава, так и быть, сошью тебе комбинезон. Потерпишь дня три? Должна сдать платьишко одной даме, у которой в личной жизни все так плохо, что она лезет в чужую». Лицо Хавы преображается, она улыбается, как маленькая девочка. Гоша принюхался, потом завилял хвостом; портниха протянула ему руку.
«В детстве я мечтала о собаке, но папа считал, что в квартире животным не место. Обещал, что мы обязательно заведем собаку, когда построим дом с садом. Я очень ждала, но папа рано ушел из жизни – инфаркт. Мама много работала; мы, три сестры, после школы помогали ей в ателье. Дом так и не построили, собаку не завели, не до этого было. Теперь я повторяю себе папины слова: вот построишь себе на старости лет дачку на Апшероне, переберешься туда и заведешь такого же очаровашку Гошу. А жизнь проходит, уже и зима с бронхитом пришла, хотя, казалось бы, еще вчера на столе стояла миска с черешней, дул вентилятор, и от жары плавились мозги».
Мне стало жаль тетю Хаву. Захотелось на машине времени попасть в ее детство и подарить ей собаку. «Тетя Хава, можете приезжать к нам на дачу, когда захотите, играть с Гошей сколько угодно. Для этого не нужно ждать».
Она улыбнулась и продолжила измерять собаку.
* * *
Вечерами мама выходит с нами выгуливать Гошу. Если тепло, идем в Губернаторский сад, если мрачно – спускаемся к бульвару, посмотреть вблизи на море, под темным небом оно серо-синего оттенка.
Свидания с городом вчетвером стали нашей новой традицией. Никогда так внимательно я не наблюдал за зимой, как в этом году; обычно под лупой мы изучали лето. То ли появление Гоши изменило наши дни, то ли расставание родителей.
Бульвар полупустой. Зимой сюда мало кто ходит – холодно. Мы оделись тепло (Гоша в новом комбинезоне!), смотрим на море. Чайки шустро летают над водой, подхватывая рыбешку. Али прерывает тишину. «Мам, а где ищут смысл жизни?» Она тут же ответила, будто сама накануне задавалась этим вопросом. «В себе, Али. В своих мыслях, чувствах, поступках. Раз мы придаем своей жизни смысл, значит, он в нас».
Море без волн, но его так хорошо слышно, будто оно, как Хава, застудило бронхи. Мама накидывает мне на голову капюшон, который я специально сбросил, чтобы лучше слышать Каспий. «А ты что думаешь, Амир?» Отвечаю первое, что приходит на ум. «Для меня смысл жизни – смотреть на море. Ну, как мы сейчас».
Гоша, видимо, замерз; отряхнулся и натянул поводок, мол, пойдемте дальше.
Когда мы возвращаемся, в домах уже горит свет. Люблю наблюдать за движущимися в окнах тенями. На втором этаже человек (судя по плечам, мужчина) нервно ходит по комнате, дымя сигаретой; чуть выше двое, обнявшись, танцуют (похоже на танго); в квартире на предпоследнем этаже бегают дети, их трое, они выстраиваются паровозиком и исчезают из виду.
Мы стоим на светофоре на улице Гуси Гаджиева, напротив пятиэтажки с арочными окнами, свет из которых отражается в мокром после дождя асфальте. Загорается зеленый, но с этого места вечерний город так волшебно сверкает огнями, что мы замираем. Мама вдруг начинает читать стихи; слов я не запомнил, что-то про окна.
Как только мы вернулись домой, прошу маму найти стихотворение. Темно-синий томик, на обложке прописью – «Марина Цветаева».
Вот опять окно,
где опять не спят.
Может – пьют вино,
может – так сидят.
Или просто – рук
не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
есть окно такое.
* * *
– Ха, Амир, вовремя ты умотал на дачу. Екатерина Федоровна, завуч, собирала нас на репетицию какого-то бездарного утренника. Ваш класс тоже был. Программа – муть. Все не пели, а ревели, как белуги.
– Говорю же, Милана, в этот раз я вовремя заболел. И утренника избежал, и собака теперь
