Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
А ведь жить, дружище, хочется… Помнишь, какие, бывало, планы занимали нас с тобой и какие мы были тогда юные и добродетельные герои… Бывало, с неба звезды хватали, горы выворачивали… прибавь — в мечтах, а на деле чуть было… Умолчу, а то ты, пожалуй, осердишься и не скоро ответишь…
Знаешь ли что, испытал ли ты то унизительное, скверное чувство, когда размышлял об этих, в сущности невинных, выворачиваниях горы? Эта гора, в переводе на простой язык, какая-нибудь школа, чтение, желание помочь людям… принимала в глазах твоего дяди такой ужасный вид, что он недаром грозил нам «проклятием всех здравомыслящих людей». И его предсказание начинает сбываться… Времена наступили такие, когда здравомыслящие — иногда очень добрые люди — проклинают и, торжествуя по всем углам и закоулкам, с какой-то дикой бессознательной злостью кричат: «Ату, ату его!»
Не знаю, как действует этот крик на тебя… На меня он действует возбудительно… Я чувствую прилив злости и смириться не могу…
Однако к делу.
Пошли мы со Стрекаловым на завод. Дорогой он мне рассказывал о своих предположениях относительно увеличения доходов, об администрации завода, о системе штрафов (система эта доведена им до виртуозного совершенства) и вообще пустился со мной в откровенности. Не дивись! Я, как кажется, нравлюсь моему англичанину, вероятно за то, что мало говорю.
Пришли. Завод обширнейший; Встретил нас рыжий немец из пруссаков с наглой рожей и с большими усами… Стали осматривать завод — нашли все в порядке! Стрекалов, видимо, был доволен моими замечаниями, смекнув, что я в деле кое-что маракую… Немец не отставал от нас ни на шаг и готов был, кажется, съесть меня; вероятно, подумал, что не хотят ли его побоку, а меня на его место. Однако, когда Стрекалов познакомил нас, объяснив, что я учитель, мой немец несколько смягчился и стал любезнее… На заводе до трех тысяч людей работают, и ничего себе… Стрекалов говорит, что очень довольны…
«У меня, — пояснял он, — людям хорошо. Я враг всяких притеснений… Работают аккуратно и получают в субботу расчет, ну, а если он не исполнит своей обязанности, то — что делать — и я не должен исполнять своей… Око за око, зуб за зуб…» Года три тому назад что бы сказал я на это?.. А теперь?..
Я молча кивнул головой и спросил у немца:
— Как велика плата?..
— О… — поспешил сказать пруссак, — плата очень велика… пятьдесят копеек в день, но только русский человек работает лениво… Надо часто штрафовать…
— И много штрафуете?..
— Много… Пьяница — русский человек.
А «русский человек» добродушно посматривал на нас и слушал, как его ругали, точно и не его ругали… Этот «русский человек» глядел таким жалким, что немец имел полнейшее право, нимало не стесняясь, называть его скотом; «русский человек» только добродушно улыбался, когда немец коверкал русскую ругань…
Я полюбопытствовал узнать у Стрекалова, правда ли, что люди пьянствуют.
— К несчастию, Карл Иванович совершенно прав! — отвечал Стрекалов. — Пьянство большое и особенно в последнее время… последнюю рубашку готовы пропить… Посмотрите на их лица…
Я посмотрел… Стрекалов говорил почти правду. Большая часть лиц — были испитые, изможженные лица…
— И штрафы не помогают… Уж, кажется, Карл Иванович потачки не дает (Карл Иванович широко улыбнулся, открыв ряд крупных белых зубов). И все-таки пьют!..
Осмотревши завод, мы молча возвращались домой…
— Мне кажется, — сказал я, и, признаюсь, сердце мое забилось, как у школьника, — вы бы, Николай Николаевич, могли сделать доброе дело…
Стрекалов вопросительно вскинул на меня глаза…
— Помочь и им и себе… Пьянство ведь невыгодно и вам?
— Еще бы… Сколько пропадает времени! — живо подхватил Стрекалов.
— И если бы… например… (я чувствовал, что говорю несвязно, я впервые пробовал «окольный путь»)… вы захотели устроить для рабочих чтения…
Улыбайся, дружище, сколько хочешь, и сумей вообразить эту сцену… Я жду, ты готов даже смеяться и заметить, что «соловья баснями не кормят», но ведь начало не конец, и Стрекалов не ты, а потому слушай…
— Чтения? — переспросил Стрекалов и пристально взглянул на меня. — Для чего?..
— Рабочие развлекутся. Меньше будут пьянствовать…
«Англичанин» крякнул и промолчал.
Гаденькое чувство колыхнулось во мне. Чувствовать, какие обходы надо делать, и в конце концов не сметь сказать прямо то, что может говорить семилетний мальчик. Признаюсь, я чуть было не «сошел с рельсов» и не проврался…
— Мысль ваша, Глеб Петрович, недурная, — наконец сказал Стрекалов, подходя к дому. — Мы о ней поговорим…
Начало сделано… Что будет дальше, не знаю, но я снова не без задора сую свой нос туда, где меня не спрашивают, и… верю…
Выкладкой и цифрами моего англичанина соблазнить можно; докажи ему, что доход его увеличится от той или другой меры, он готов будет на самый резкий шаг… Года три тому назад я бы не выжил и трех дней у моих англичан, но «уроки» сделали свое дело… Я уже не бросаюсь на каждого с пеной у рта и со скрежетом зубовным (а помнишь, как мы бросались, и к чему это приводило?) и начинаю привыкать слушать многое не без стоического хладнокровия. На войне (а разве мы, в некотором роде, не воины?) допускается многое, и так как кидание с пеной у рта не всегда дает осязательные результаты, то надо пробовать мудрость змия. Не мытьем, так катаньем… Что ж, попробуем!..
Однако я слишком расписался, а мне пора заняться с отроком. Малый понятный, добрый, из него может выйти порядочный человек, если не погубят его «добрые люди». Пока прощай и бога ради не хандри, не злобствуй, поклонись от меня своему дядюшке и подразни старика, сказав, что я не «на цепуре…»
Глеб все это писал совершенно искренно и не замечал, сколько было в этом письме юношеского задора, непрактичности и глубочайшего идеализма, несмотря на его «практические рассуждения». Он выходил на окольную дорогу один, без союзников, и верил…
XVIII
Положение Черемисова в стрекаловском доме определилось с первых же дней: он стал в совершенно независимое положение; все мало-помалу привыкли к его сдержанному, молчаливому обращению, тем более что оно как-то вязалось со всем строем стрекаловской жизни. Даже Филат и тот перестал удивляться «чудному учителю» и в отношении к нему перестал напускать на себя молчаливую серьезность, так как почувствовал к Черемисову нечто вроде приязни после потери четырех его рубашек.
Однажды Филат вошел в комнату к
