Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
— Мы получаем «Санкт-Петербургские ведомости» и «Голос».
— Я, право, знаю меньше «Ведомостей» и «Голоса», — улыбнулся Черемисов.
— О женских курсах ничего утешительного не слыхать? — внушительно спрашивала Настасья Дмитриевна.
— Нет-с…
— Жаль будет, если они не состоятся…
— Да, жаль!..
«Однако леди либералка!» — подумал Черемисов.
— Лавровская еще восхищает своим дивным голосом? — продолжала Настасья Дмитриевна, полагая, что если этого молодого человека не тронули женские курсы, то, быть может, тронет опера.
— Кажется, поет…
— Не правда ли, что за прелестный голос?
— Голос хороший…
Настасья Дмитриевна снисходительно улыбнулась и замолчала.
«Не особенно разговорчив!» — подумала она.
— Господин Черемисов оперы не любит? — на чистом русском языке обратилась к Черемисову Ленорм не без насмешки в голосе и взгляде.
«С чего и эта юла пристает ко мне? Экзаменуют они меня, что ли?» — подумал Глеб, пристально взглядывая на француженку, глаза которой посмеивались и имели сильное желание подразнить «этого медведя», как она уже окрестила Глеба по секрету своей соседке.
— Вы думаете? — спросил Черемисов.
— Думаю, — засмеялась француженка.
— В таком случае вы ошибаетесь…
— Очень рада, что ошиблась… Кто не любит музыки…
Ленорм остановилась.
— Что ж вы не досказываете? — вступился Стрекалов. — Заставьте Глеба Петровича выпить до дна горькую чашу…
— Тот человек без сердца…
— А кто любит? — улыбнулся Глеб.
— Ответ не труден, — с гримаской сказала Ленорм…
Черемисов не продолжал разговора, и его оставили в покое. После завтрака Николай Николаевич уехал на завод, а Настасья Дмитриевна объявила, что идет в гостиную продолжать Маколея, и сказала детям и гувернантке, что им пора за чтение.
— У нас, — улыбнулась она Черемисову, — все часы распределены. Я считаю такой образ жизни самым правильным и удобным…
Она остановилась, ожидая, что Черемисов согласится с этим, но так как Глеб упорно молчал, то она заметила:
— Строгое распределение времени приучает к труду и к исполнению своих обязанностей… Мы здесь к этому привыкли и, кажется, все довольны… После завтрака mademoiselle Lenorme обыкновенно два часа читает с детьми в саду… В какое время угодно вам будет заниматься с Федей?..
— Вы рано встаете? — обратился Черемисов к отроку.
Федя вспыхнул и сказал, что рано, в девять часов.
— Ну, это не особенно рано. Когда вам удобнее заниматься?..
— Мне кажется, Глеб Петрович, что вопрос об удобстве должен быть решен вами, а не Федей.
— Мне кажется, обоими, Настасья Дмитриевна… Вы не прочь, Федя, заниматься утром? — снова обратился Глеб к юноше.
— Отчего ж?.. Будемте заниматься по утрам, — проговорил Федя.
— Значит, вопрос и решен, Настасья Дмитриевна…
— Я очень рада, что вы так скоро пришли к соглашению, — улыбнулась Настасья Дмитриевна. — Ну, mesdames, берите книгу и в сад, погода славная…
— Господину Черемисову не угодно будет вместе слушать… les contes de Monsieur Laboulaye?..[24] — совершенно серьезно спросила Ленорм, лукаво щуря глаза в то самое время, когда Настасья Дмитриевна отвернулась…
— Нет, благодарю! — отвечал Глеб.
— Изволили читать?
— Читал.
— Интересная книга!.. — усмехнулась француженка.
— Очень! — улыбнулся Глеб.
— Идите, господа! — крикнула Ленорм, и обе девушки вместе с Федей вышли из комнаты.
«С душком! От скуки можно развлечься с этим медведем!» — подумала про себя француженка.
— Понравился вам медведь, господа?.. — спрашивала она в саду Ольгу и Федю.
— Нет!.. — отвечала Ольга. — У него такая злая улыбка…
— А по-моему, вовсе не злая… Недаром папа его хвалит!.. — заметил Федя.
— Ты всегда говоришь с чужих слов, Федя…
— А ты по-своему, да… — Федя вовремя остановился.
— Уж и споры… Есть из чего, — вступилась, громко смеясь, Ленорм, раскрывая книгу. — Давайте-ка лучше читать.
— Ты, Оля, не сердись, — ласково заговорил Федя минуту спустя, — но разве можно судить так скоро о человеке?..
— Я, милый мой, не сержусь… Я и не сужу… я только высказываю свое первое впечатление…
— Ты не сердишься? Так поцелуемся, — промолвил Федя, подбегая к сестре.
Брат и сестра звонко поцеловались.
— Ну, мир заключен, значит, можно начинать!.. — промолвила гувернантка и стала читать…
Настасья Дмитриевна плохо одолевала Маколея. Ее занимали больше мысли о новом лице… Что это за человек? Не ошибся ли Николай в выборе?.. Будет ли он хорошим наставником Феди?.. Не испортит ли он мальчика?
Как нарочно в это самое время ей подвернулась мысль о Крутовском, и она с сердцем отодвинула книгу. «Господи, какие злые есть между ними!» — шепнула она, и в сердце ее почему-то стало закрадываться сомнение относительно Черемисова.
Черемисов ушел наверх и заперся. Он пролежал на диване, пока не прозвонил колокол.
XVII
Сегодня ровно месяц, любезный дружище Василий, — лисал Глеб к своему приятелю, — как я пребываю у моих англичан Стрекаловых, занимаюсь с отроком, отчасти с молодой мисс. Признаюсь, все это время я таки порядочно хандрил, валялся на диване, бессмысленно глядя в потолок, и роптал на судьбу, толкнувшую меня в этот благовоспитанный дом, где даже лакеи накрахмалены и говорят в умеренно-либеральном тоне… Хандра моя, впрочем, по обыкновению, продолжалась недолго; несколько дней тому назад я пошел на завод вместе с Стрекаловым и…
Смейся, смейся, брат, из своего неприютного далека, куда тебя забросила судьба, но мне не переделать своего характера, горбатого могила исправит… Ведь, кажется, как ты говорил, давно бы пора нашему брату, прохвосту, поджать хвост и издали, забившись в норку, вдоволь любоваться тем интересным зрелищем, которое представляет чреватое событиями наше время… А если не любоваться, то злиться (как ты и делаешь) и показывать кукиши из кармана под опаской самому не превратиться в кукиш, который потом опишут наши знаменитые романисты на посмешище старым и малым. Опытом, горьким опытом познали мы с тобой, дружище, что на этом пиршестве, где каждый норовит на самом законном основании урвать самый вкусный кусок, надо присутствовать с лицом веселым, имея вид самый беззаботный, в противном случае…
К чему доказывать?.. Точно и ты, и я, и многие другие не чувствуют этого своими боками…
И вот — смейся, коли можешь, — я опять сунул свой нос туда, где меня не спрашивают, и чувствую, что во мне жизнь бьет ключом… Опять, как говаривал твой почтенный дядюшка Павел Петрович, «я забрал себе в голову идею» и снова начинаю чувствовать, что не в моей натуре, как свинье, валяться на диване и бесплодно огрызаться… Если бы твой дядюшка прочитал эти строки, то немедленно бы сказал: «На цепуру его!..» Странно, кажется! Ведь твой дядя, в сущности, не злой человек, а скорее добрый, — поди ж! — а искренно убежден, что человеку, у которого нет чина, нет капиталов, и который не подает надежды урвать концессию и вообще не отличается способностью
