Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
Вошел Николай Николаевич и весело пожал Глебу руку.
— Вы, Глеб Петрович, аккуратны, как англичанин… Сегодня пятнадцатое — именно то число, в которое обещались быть… Аккуратность, кажется, у нас редкая добродетель, и тем приятнее ее видеть… Довольны вы комнатой?
— Очень…
— Весьма рад… Кажется, вам здесь будет удобно. Завтракать угодно вместе с нами?
— Отчего ж…
— Через две минуты будет звонок, — заметил Стрекалов, взглянув на часы. — Мы, Глеб Петрович, завтракаем ровно в двенадцать, обедаем в шесть! — добавил Николай Николаевич, бросая быстрый взгляд на костюм Черемисова и, по-видимому, удовлетворенный осмотром.
Через минуту прозвонил колокол, и хозяин с Черемисовым сошли вниз.
Вся семья была в сборе за столом; все глаза с любопытством были устремлены на Глеба, когда он, под руку со Стрекаловым, вошел в столовую. Николай Николаевич подвел Черемисова к жене и сказал:
— Прошу быть добрыми знакомыми. Глеб Петрович Черемисов, Настасья Дмитриевна — моя жена!
— Очень рада с вами познакомиться, Глеб Петрович! — промолвила Настасья Дмитриевна, любезно протягивая руку. — Я уже раньше знакома с вами по восторженным речам мужа и заранее считаю себя вашей доброй знакомой! — улыбнулась Стрекалова.
В ответ на этот маленький любезный спич Черемисову оставалось только поклониться, что он и исполнил не без успеха.
— А вот моя дочь Ольга Николаевна, наша добрая наставница mademoiselle Ленорм и сын мой — ваш будущий ученик, Федя, — продолжал Стрекалов знакомить Глеба с остальными членами семейства. — Теперь, кажется, вы со всеми знакомы; милости прошу, Глеб Петрович, садиться.
Стрекалов посадил Черемисова подле себя. Все ели молча и чинно, изредка поглядывая на нового сожителя, который, после жиденького чая у Крутовских, усердно уписывал порядочный кусок ростбифа, поданный ему еще более серьезным, чем Филат, пожилым лакеем во фраке и белых перчатках.
На Настасью Дмитриевну Глеб произвел с первого раза скорей приятное, чем неприятное впечатление.
«Приличен!» — подумала она, убедясь, что он умеет есть с вилки и не чавкает губами, и взглянула на его руки и белье. И руками и бельем она осталась довольна, хотя и нашла, что руки были великоваты и красноваты, а белье худо выглажено. Незаметно бросая взгляды на Черемисова, Настасья Дмитриевна осталась довольною и лицом; физиономия учителя, по ее мнению, была «не глупая, но и не семинарская, вообще физиономия ничего себе». Не совсем довольна осталась Настасья Дмитриевна только глазами Глеба (хотя они в это время весьма скромно исполняли свое назначение), показавшимися ей «пытливыми», да густыми вьющимися его волосами, которые, несмотря на приглаживанье, настойчиво лезли вверх, образуя на голове нечто вроде лохматой волосяной шапки.
«Ах, если бы он остригся!» — искренно пожелала Настасья Дмитриевна, не без некоторой душевной тоски посматривая на черемисовокую гриву.
Ольга раза два-три украдкой исподлобья взглянула на Черемисова и каждый раз равнодушно отворачивалась. Она думала, что приедет бледный, задумчивый черноволосый молодой человек, с печатью скорби на лице (такими по крайней мере она представляла себе «учителей» по последним романам), а вместо этого краснощекий, не в меру здоровый, скорее веселый, чем грустный, с «такими большими красными руками и с таким волчьим аппетитом».
Ленорм взглядывала на Черемисова не без любопытства, и француженке понравилось его смелое лицо; Федя без церемонии разглядывал будущего учителя, стараясь решить вопрос: «Что это за птица?»
Покончив с ростбифом, Черемисов принялся за кофе и наблюдения.
«Леди строга, а мисс красавица!» — решил он, переводя взгляд с матери на дочь. Сходство между ними было поразительное: тот же, что и у матери, строгий взгляд серых стальных глаз, те же сжатые, резко очерченные линии губ, та же правильность и изящество форм, но дочь могла похвастаться тем, чего не доставало матери: свежестью семнадцатилетней девушки, пышным румянцем и сосредоточенным, пытливым выражением (точно она занята была решением какой-то задачи, засевшей в ее головку), которое сменилось самой приветливой, открытой улыбкой, когда она засмеялась тихим сдержанным смехом, разговаривая с Ленорм. И глаза ее в это время глядели как-то мягче, ласковее…
M-lle Ленорм была брюнетка лет двадцати пяти, с дерзким смуглым лицом, обладавшим, впрочем, способностью менять свое выражение со скоростью мысли. Маленькой, стройной, нервной француженке, казалось, не сиделось на месте, точно внутри ее был какой-то бес, не смевший, однако, совсем высунуть свои рожки в этом благовоспитанном доме; она была не хороша, а мила, грациозна, лукава, и если б на ней было не скромненькое светленькое ситцевое платье, а шелк и бархат, то она скорей бы смахивала на Фрину, чем на скромную наставницу.
Она заговорила первая и со всеми на разные лады: с Настасьей Дмитриевной серьезно-почтительно, с Ольгой по-товарищески, с Николаем Николаевичем с чуть приметным лукавым кокетством…
«Степной коник, попавший в оглобли!» — подумал про нее Глеб, рассматривая Федю.
Федя походил на отца и лицом и складом: это был плотный, здоровый, остриженный отрок; физиономия умная, глаза маленькие, живые… Когда Глеб взглянул на него, отрок сконфузился и стал усердно скатывать хлебные шарики.
За кофе разговор оживился. Стрекалов шутил с сыном, Ленорм болтала с Ольгой, только Настасья Дмитриевна с Глебом молчали. Наконец она обратилась к Черемисову.
— Ну, как вам понравилось Грязнополье, Глеб Петрович?
— Город красивый! — отвечал Черемисов.
— Я думаю, вас утомила дорога? — спросила она через несколько времени, смущенная его лаконическим ответом.
— Нет. Я привык ездить.
«Странно он говорит!» — подумала Настасья Дмитриевна и стала придумывать, как бы втянуть его в разговор. Ей очень хотелось поговорить с Черемисовым о воспитании, но его односложные ответы заставили ее отложить это намерение до другого, более удобного случая.
«Когда более познакомимся, тогда поговорим!» — решила она.
Вопросы воспитания были любимым коньком Настасьи Дмитриевны; она читала книжки и журналы, посвященные этим вопросам, любила кстати и не кстати упоминать в разговоре имена знаменитых педагогов, считала себя, некоторым образом, авторитетной в деле воспитания, и потому ей очень хотелось «позондировать с этой стороны молодого человека, для которого дело воспитания, — полагала Настасья Дмитриевна, — должно быть близким сердцу».
Первые попытки втянуть Глеба в разговор не остановили ее; ей хотелось показать учителю внимание и желание стать с ним скорее на дружескую, короткую ногу, и она снова обратилась к нему:
— А что, Глеб Петрович, делается в Петербурге? Вы бы нам, провинциалам, рассказали… От Николая правды не услышишь. Он бранит Петербург.
Глеб чуть-чуть улыбнулся при этом неожиданном вопросе и вскинул на хозяйку глаза. Обе девушки поймали эту улыбку; Ленорм сама улыбнулась, а Ольга не без досады взглянула на Черемисова.
— Вряд ли я в состоянии, Настасья Дмитриевна, сообщить вам что-либо интересное… Вы, вероятно,
