Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
Любила ли она?
По-своему, конечно, любила, хотя в ее проявлениях любви было не менее, если не более, того холодного, обстоятельного разврата, за который так бичуют продажных женщин. Последние развратны по нужде или из любви к роскоши; Настасья Дмитриевна — по святой обязанности.
Кто лучше?
XV
Несколько времени после свадьбы зять и тесть вели дела вместе, но пронеслись слухи об уничтожении откупов, да, кроме того, сгорела знаменитая ситцевая полугаровская фабрика, и зять отделился от тестя. После раздела Стрекалов мог считаться во ста тысячах. Предсказания его о том, «мало ли что вперед может случиться», сбылись: после уничтожения откупов дела старика Полугарова пошли плохо; тут же подоспело освобождение крестьян, тоже наделавшее бед не умевшему извернуться Полугарову. Дела его окончательно запутались, и он понемногу совсем разорился и, наконец, разоренный, умер на руках у растроганных зятя и дочери, которые, впрочем, не рискнули своим состоянием, чтобы вовремя спасти старика от банкротства.
Дела Николая Николаевича в то время, наоборот, шли отлично. Он знал технику многих производств, один из первых в то время завел пароходное общество, с толком читал разные специальные книги по заводскому и фабричному делу, знал химию, понимал сельское хозяйство, прилагал прочитанное со смелостью на практике, и дела его шли блестяще. Ему, как говорят, везло. Он строил фабрики, заводы и имел успех. В то время, когда помещики плакались на «эмансипацию» и бросали земли, Стрекалов скупал их за бесценок, смекнув, что эмансипация с небольшим наделом, собственно говоря, не мешает ему выгодно сдавать земли и получать оброки, как он получал прежде. Он еще и во время крепостного состояния освободил крестьян, наделив их по полторы десятины на душу, не без остроумия замечая:
— Крепостной работает хуже, ну и заботься, кроме того, о нем, а наемный — денежки получил, и баста. Не годится — вон. Было бы болото, а черти всегда найдутся.
Николай Николаевич почитывал политико-экономические книжки. Восхищался Смитом и в развитии промышленности видел конечную цель блага и цивилизации; с этой стороны идеалом его была любимая им Англия с ее бесчисленными заводами, фабриками и мастерскими. Поклонник Бруно-Гильдебранта, Жюля Симона, Рошера, Сея и других экономистов, русский англизированный практик Николай Николаевич вполне разделял их мнения и рад был, что «гидра пролетариата не висит над русской землей». Впрочем, если б и явился пролетариат, то это было бы, по мнению Стрекалова, неизбежное зло, помочь которому могли бы сами пролетарии трудолюбием и бережливостью.
С своими рабочими, — а у Стрекалова их было временами до трех тысяч, — Николай Николаевич обращался относительно хорошо; он и во время крепостного состояния не наказывал телесно, кормил вволю, но донимал их штрафами; система штрафов была доведена до виртуозного совершенства, и рабочие были постоянно в долгу у хозяина, так что de facto[23] они работали за половину, рыночной цены; при стрекаловских заводах и фабриках были школы и больницы, но в них как-то неохотно шел мужик, тем более что и там Стрекалов завел такую дисциплину и такой казарменный порядок, которые удивительно пугали русского человека.
С крестьянами (Стрекалов имел несколько имений) Николай Николаевич тоже вел дело ловко и хорошо при помощи штрафов. Если мужик не вовремя внес оброк — налагался «умеренный» штраф; вырубил дерево из господского леса — опять штраф; пустил свинью в господское поле — штраф же.
— Ведь я, любезнейший, по совести поступаю! — говорил обыкновенно виновному мужику Николай Николаевич. — Ты ведь рубил дерево?
— Это точно, что рубил, Миколай Миколаевич! — отвечал, понуря голову, мужик.
— А по закону разве можно рубить?
Мужик, разумеется, молчал.
— Нет, Степан, рассуди сам, — ласково продолжал Николай Николаевич, — можно ли по закону рубить чужое дерево? Ведь я твою избу не трогаю?..
— Да что ее трогать… Вот соломы нету, покрыть нечем!..
— Ну, и ты моего не трогай, а то сам посуди, что было бы, если б я твое трогал, ты мое… Черт знает что было бы!..
Мужик опять молчал.
— А тронул — что делать, с кем, брат, греха не бывает? — заплати… Ведь это лучше, чем за порубку судиться… Нынче ведь, Степан, строго… Новые суды — ой, ой, ой…
— Нечего платить, Миколай Миколаевич… Освобони, отец родной…
— Теперь не можешь — подожду. Ты, кажется, плотник, а мне плотник нужен, амбар срубить… Ты и деньги заработаешь, и штраф заплатишь…
Обыкновенно мужик соглашался «на штраф».
— У меня, — говаривал Стрекалов, — все по добросовестному соглашению. Сам чувствует, что неправ, ну и штрафуется. По крайней мере приучится к честности и порядку.
Нельзя сказать, чтобы подобный, хоть и вполне законный, образ действий очень нравился крестьянам, которым приходилось «штрафоваться», так как подобная система делала то, что и крестьяне и рабочие, на самых законных основаниях, находились в положении не лучшем, чем при крепостном состоянии. Поэтому-то мужики нередко говорили:
— Ну, отпори лучше, а не штрафуй! Отпори лучше, коли тебе обидно!
Слыша подобные речи, Николай Николаевич ужасался «скотству русского человека» и замечал, что в нем нет решительно никакой чести и сознания человеческого достоинства.
— Сечь просит! — говорил не без соболезнования Николай Николаевич, — точно я палач или живодер. Я, слава богу, в жизнь никого пальцем не тронул и не трону, а виноват — плати или судись. Кто работает у меня — получает сполна свою плату… никто гроша его даром не задержит… Я тоже, — с гордостью продолжал Николай Николаевич, — начал с небольшим; по передним спины не гнул, казну не обкрадывал, с крепостных шкуры не тянул и выбрался в люди… ну, и всякий может. Ведь вот Сиволапов: мужик был, а теперь коммерции советник и концессионер… Ну, и ты работай, а то сечь…
Несмотря на такие убедительные примеры о самом барине и о Сиволапове, мужик все-таки просил сечь…
— Нет, брат, уйди… Не могу я этого видеть, как ты унижаешься! — говорил Стрекалов и действительно искренно возмущался такой глубокой, по его словам, «испорченностью русского человека».
А мужик все валялся в ногах и говорил:
— Хоть убей, а заплатить нечем. Секи!
Тогда Николай Николаевич приказывал уводить такого невольного охотника до сеченья и уменьшал штраф, но все-таки взимал его с легким сердцем, без всякого «страха и упрека».
Тех мужиков-«кулаков», которые
