Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
— Глеб Петрович…
— Что, Филат?..
— Я собственно… Так как… Уж и придумать не могу, как это случилось, но только ей-богу не виноват… Потерял, а как потерял…
Он не мог объяснить и невыносимо скреб ногтями свои рыжие баки.
— Да что вы потеряли?
— Сорочки ваши… Я-с, Глеб Петрович, — докладывал Филат мрачным голосом, — если позволите… что они стоят, со всем моим удовольствием…
— Эка вы нагородили чего!.. Ну, потеряли, вперед не теряйте. У меня не особенно много этого добра.
— Я бы почел долгом, Глеб Петрович…
— Очень, видно, богаты? — усмехнулся Глеб.
— Какое наше богатство, а все бы…
— Полно размазывать-то!
Филат осклабился и крякнул.
— А у нас, я вам доложу, Глеб Петрович, чуть что, хоть какую ни на есть безделицу затерял или разбил — сейчас штраф!.. Не бей!.. — ухмыляясь и уже совсем фамильярно рассказывал Филат, прислонившись к притолке.
— Неужели за все?..
— За все-с… Строгости… Ты какое ни на есть опущение в одежде допустил, например, к столу не в белом галстухе вышел — штраф!.. Слово блудное произнес — штраф! — во все лицо улыбался Филат, точно ощущая большое удовольствие в этих штрафах.
— Зачем же вы здесь живете?
— Во-первых, думаешь — человек мнителен-с — не проштрафиться, а во-вторых, своя причина есть…
— Ну, идите с богом, Филат, и не печальтесь о рубахах. Новые куплю…
Филат вышел и долго еще в глубоком раздумье скреб свои баки… «Ведь и у самого ни боже ни, а душа…» — сказал он, проходя по двору на кухню.
В людской, где Филат по секрету рассказал об этом происшествии, рассказ произвел впечатление. Впрочем, Терентий, старший лакей, не без презрения выслушал восторженную речь Филата и заметил, важно оттопырив губу:
— Нигилист, верно!..
Так как ни Филат, ни кучер не поняли этого мудреного слова, то и попросили Терентия объяснить.
— Секта такая… В бога не веруют… Что твое, то мое, что мое, то твое… Народ самый опасный. Голяк народ! — прибавил Терентий. — Смуту любит.
Хотя Филату и обидно было слушать такую «мораль» на учителя, но он промолчал, так как считал Терентия некоторым авторитетом (Терентий пятнадцать лет прожил в стрекаловском доме), и решил впредь называть колосовского Гришку нигилистом, полагая, что вряд ли найдется другое прозвище хуже этого.
Через Фиону история о рубашках дошла до дому. Настасья Дмитриевна чуть было не прогнала Филата, Ольга пожалела «беднягу», а Ленорм заметила, что «этот медведь не без сердца». Таким образом, пустейшее дело в этом строгом доме возбудило сенсацию.
Уроки шли своим чередом, успешно. Федя был толковый, впечатлительный мальчик, и скоро между учителем и учеником установилась та нравственная связь, которая делает уроки не одним исполнением обязанности.
Федя принадлежал к числу симпатичных, порывчатых натур, очень легко поддающихся влиянию натур более сильных. Из таких натур, глядя по обстоятельствам, выходят хорошие и дурные люди, смотря по тому, какое действует влияние. Он был от природы неглуп, не особенно испорчен, добр, самолюбив и восприимчив и находился именно в том переходном возрасте из отрочества в юность, когда хорошее влияние обаятельно действует на молодую натуру, особенно отзывчивую в это время на все смелое и доброе. Это тот предрассветный возраст, когда отрок начинает анализировать явления и ищет скорого и решительного ответа на все вопросы и сомнения, закрадывающиеся в молодое сердце.
Федя чересчур поспешно привязался к Глебу, не думая почему, отчего, хотя Глеб и не искал этой привязанности и видел ученика только во время уроков. Привязанность пришла сама собой… Он полюбил Черемисова безотчетно, найдя в нем и в его уроках и ответы на свои сомнения, и какую-то бодрую, юношескую уверенность, что на свете есть вещи, для которых стоит учиться и жить.
Настасья Дмитриевна несколько раз пробовала «покороче сблизиться с молодым человеком», но каждый раз попытки ее не приводили ни к какому результату. Однажды Черемисову пришлось даже выслушать целое profession de foi[25] Настасьи Дмитриевны, и он выслушал с должным вниманием, когда она распространилась и об «обязанности матери», и о «задаче воспитать» честного человека и нравственного семьянина; но так как Глеб не высказал никакого мнения и оставался безмолвен, несмотря даже на то, что Стрекалова говорила с некоторой горячностью, которая так мало шла к ее общему складу, то Настасья Дмитриевна осталась в каком-то недоумении относительно «странного молодого человека». Таким образом, «сближение» как-то не удавалось, и она «стояла на страже», наблюдая за Черемисовым не без помощи даже Арины Петровны. Иногда, невзначай, Настасья Дмитриевна заходила в классную комнату, слушала уроки и уходила все-таки неудовлетворенная… Страх за сына, какой-то безотчетный страх нередко терзал сердце матери, хоть она и не могла объяснить причин своего беспокойства…
— Ты, Арина, ничего не замечала? — решилась однажды спросить Настасья Дмитриевна у своей ключницы. — Учитель не похож на бывшего гувернера?.. Помнишь?..
Настасье Дмитриевне совестно было яснее выразить свою мысль.
— Где мне заметить, матушка, Настасья Дмитриевна… Стара я стала… Бог его знает… Здесь-то тихоня, а на стороне что — бог его знает…
— Ну, до этого мне дела нет, лишь бы здесь вел себя прилично… Федю бы не испортил… дурным примером…
— Младенец Федор Николаевич… младенец… и душа ангельская… Намедни пришел к ним Филат постельку стлать, а Федор-то Николаевич не допустил… сам, говорит, могу, и у меня руки есть. А учитель-то этот косматый сидит, бороду пощипывает и ухмыляется… Я стою тут, смотрю — белье чистое приносила — и говорю Филату: «Чего, говорю, ты смотришь: разве, говорю, прилично барину самому себе постель стлать, — на это, сказываю, тебя нанимают, жалованье дают», — а Федор-то Николаевич — добродетельная душа — вступился: «Оставьте, говорит, няня, Филата в покое, я сам постель стлать буду…» — «Да как же это так, Федор Николаевич? прежде этого не было никогда». — «То было прежде», — замялся Федор Николаевич. Я думала, учитель-то надоумит, а он поглядывает, помалчивает, да все ухмыляется… Бог его знает, какой он такой.
Настасья Дмитриевна выслушала этот рассказ молча, не без тоскливого предчувствия о чем-то страшном.
— И креста не носит! — озираясь по сторонам, шепотом продолжала Арина Петровна. — Не носит, матушка!.. Лба никогда не перекрестит… Не видали этого… Н-н-нет!..
Настасья Дмитриевна с соболезнованием тихо покачала головой…
— Ты, Ариша, следи, — проговорила она чуть слышно. — Неужели никогда не молится?..
— Никто не видал этого! — усмехнулась на это Арина Петровна. — По ночам все книжки читает… Не до молитвы тут!
На следующее утро Настасья Дмитриевна присутствовала на уроках, которые давал Глеб Ольге Николаевне (на этих уроках она всегда присутствовала), и, несмотря на желание
