Три книги про любовь. Повести и рассказы. - Ирина Валерьевна Витковская
Пометавшись с одного бока и с другого и поняв тщетность попыток удержать взбесившиеся качели, капитан отошёл и попытался вычислить, куда полетит его девушка, если всё-таки сорвётся. А девушке, видимо, казалось, что раскачивает её именно ненормальный ухажёр, не понимая, что ей уже хватит.
– Придурок, идиот!.. – доносилось с неба. – … твою!.. мать!.. Останови!
Свиданец опустил руки и задрал голову к небу. Нет, не послышалось. Голосом свихнувшейся вороны нежная фея в голубом выдавала выражения, которые девушки и знать-то не должны. Рыбкин, по крайней мере, понимал далеко не все. Бастинда, уже подосипнув, выплёвывала неудержимый поток омерзительных слов, самыми приличными из которых были «козёл», «урод» и «баран».
Капитан сделал шаг назад и замер с непроницаемым лицом. Рыбкин прикидывал, хватит или ещё нет. Решил что, пожалуй, достаточно. Покачал ещё немного и прекратил разбег.
И дальше не стал смотреть. Ослабил хватку, отпустив Бастинду на волю, взмыл в небо пёстрой синицей, расчирикался-рассмеялся звонко, свободно, легко и полетел домой, к маме.
Я, птица…
На тот туристский маршрут мы с Олькой попали по студенческой профсоюзной путёвке, после стройотряда. На лодках вниз по Волге до того места, где она уже начинает впадать… Сами знаете куда.
Сижу как-то ночью на берегу, у костра, дровишки подкидываю. Дежурю. Рыжие искры в бархатное небо летят и пропадают. Тишина… ненормальная. Ни волна, ни рыба не плеснёт. Душа вместе с языками огня – в небо, дыхание перехватывает. Мечтать, думать – самое оно, – ночь заглатывает целиком, вот-вот увидишь невидимое или почувствуешь неосязаемое…
И как всё обстояло бы волшебно, если б рядом – о мой бог! – Серёги не было, хмыря унылого, товарища по дежурству. Невыносимого, глупого, ни на секунду не умолкающего. Он то яростно крыл высшее образование (на кой оно – за сто двадцать потом ухрюкиваться?), то нудно баял про свои неисчислимые доходы – сколько «рубчиков» они со товарищи «снимают» с каждой деревни от октября по апрель. «Чешут» по сельской местности, как по большим городам артисты. Только не поют, а швейные машинки чинят. Как бабок дурят, из хозяек десятки выжимают.
– Все-е-е в загашники лезут, деваться некуда, – нежно говорит Серёга и добрыми глазами смотрит на меня. Кадрит. Гожусь ему, стало быть.
«И образование не мешает? – хочется спросить ехидно. – Гос-с-споди, да пропади ты пропадом!» – мысленно рявкаю я. Ч-ч-чёрт, залить бы уши воском, как волшебник из «Золушки»! И думать о чём хочется – о великой реке, катящей свои воды тысячелетиями… О бурлаках, об Алёше Пешкове. О! О Ларисе Огудаловой – с ней тоже всё на Волге происходило. Ах, – повожу я хрупкими озябшими плечами, будто в узорчатую шаль кутаюсь… Ах, думаю – чем не Лариса? Русые волосы с рыжинкой – по плечам, ясные серые глаза под высокими бровями. Нос только подгулял, коротковат-с. И курнос. А так – вполне себе… И Серёга, противный, гундосит, как… Карандышев, вот. А посмотрю-ка я на него взглядом затуманенным, с морщинкой, горестно между бровями застывшей, птица горькая, неприкаянная.
Посмотрела. Удачно. Потому что Серёга поперхнулся очередным «рубчиком» и глаза вытаращил. Заткнулся наконец. А я в сторону невидимой реки гляжу, шаль шёлковую (куртку стройотрядовскую) тонкими пальцами у горла комкая… И даже вроде еле различимое пение издалека с воды чудится: «А-а-а ай, нанэ-э-эээ…»
Эй, это чего, Серёга-Карандышев его тоже слышит, что ли? И вот оно громче, громче… Плеск вёсельный заглушает. И вот уже плавсредство какое-то – шшурх – по камышам прибрежным заскользило и в берег ткнулось. Стра-а-ашно. А напарник мой больше меня трусит: голову в плечи втянул и шаг назад от костра сделал, в темноту.
А у берега между тем суета, лодку на траву втянули, пение цыганское приблизилось, и вот уже рядом, по ту сторону костра, мужская фигура в плащ-палатке на пенёк портативный магнитофон поставила: это из него цыгане надрываются… Потом р-раз! Гость капюшон с головы сорвал. Застыл; произведённым впечатлением любуется. Брови – дыбом, шевелюра сто лет не стриженная, улыбка щедрая – от уха до уха. Ровно половина рта сталью сверкает. Эффект потрясающий. Представляться не стал и наших имён не спросил. Кем-то вроде браконьера оказался. Флибустьер волжских просторов, так сказать. Осетров запрещённых по всему берегу вечером развозил, по таким же группам, как наша.
Никогда больше с такой личностью мне встречаться не приходилось. Что ему нужно было от нас? Ничего, в том-то и дело… Серёгу он вообще не заметил. А я… Сейчас пытаюсь взглянуть на себя, тогдашнюю, соплю девятнадцатилетнюю, глазами мужика под полтинник. Не иначе как он во мне Ларису Огудалову разглядел, птицу юную, одинокую. Ничем другим объяснить не могу.
Сел на пенёк и, улыбаясь, в упор на меня смотрит…
– Осетра надо тебе? – спрашивает.
Нет, не надо конечно, зачем мне осётр? Помолчали.
– На раскатах были уже? Лотос видела?
Нет, не видела. Как раз туда плывём, ещё день пути. Аха… Улыбка шире стала, манит рукой. Я, как под гипнозом, иду за ним к лодке: он там гремит цепью, с кем-то вполголоса непонятно переговаривается. И вдруг – ха! Подсветил снизу фонариком, и в руке вспыхнул… Огромный, закатно-розовый, словно тонко выточенный из какого-то драгоценного камня цветок. Лотос. Я забыла дышать. А он смотрел и криво улыбался – одним железом. Потом погасил фонарь, и мы вернулись к костру. Чудеса продолжались.
– Икру… ложкой ела когда-нибудь? – понизив голос, спросил кудесник.
– Не… – ответила я коротко, – и вряд ли буду когда…
– Будешь, – заверил он и полез за пазуху. – Миску давай, – рявкнул Серёге-Карандышеву, и по тому, с какой готовностью тот принялся ему служить, я поняла: о-он, он это… Паратов…
Миска подана, из-за пазухи вынулся свёрток в белой тряпочке в форме сырного круга, моментально был развёрнут, сверкнул содержимым блестящего серого цвета; оно, это содержимое, глухо шлёпнулось о металлическое дно и заполнило почти до края плебейскую алюминиевую посуду. Сверху с размаху вонзилась ложка.
– Ну! – сунул он мне миску в руки. – Ешь!
Неохота мне было никакой икры, тем более под взглядами этих двух – Паратова и Карандышева. Я подняла глаза от миски.
– А… разве можно это – лотос, икра… Не… запрещено разве?
– Вам – запрещено, – веско произнёс он. – Мне можно. Мы тут – хозяева.
Во как. Хозяева. Они.
Паратов смотрел мне в глаза и, видимо, думал, что я, птица нежная, робею перед ним и не решаюсь тронуть деликатесный продукт.
– Ешь давай, – повторял он на все лады, а потом догадался: – Пива хочешь? И, не дожидаясь ответа, крикнул в сторону лодки: – Э,
