Дыхание озера - Мэрилин Робинсон
При ярком свете нам всем стало тревожно и неловко. Люсиль снова дернула за цепочку с такой силой, что колокольчик на конце подскочил и звякнул о потолок, и потом мы неловко сидели в еще более густой темноте. Люсиль начала качать ногами.
– А где твой муж, Сильви?
Последовало молчание чуть более долгое, чем нужно, чтобы пожать плечами.
– Вряд ли он знает, где я.
– И долго ты была замужем?
Вопрос, похоже, слегка озадачил Сильви.
– Так я и сейчас замужем, Люсиль.
– Тогда где твой муж? Он моряк? Или сидит в тюрьме?
– Ты придаешь этому столько таинственности, – рассмеялась Сильви.
– Значит, не в тюрьме.
– Мы уже довольно давно не виделись.
Люсиль шумно вздохнула и снова начала болтать ногами.
– Думаю, у тебя никогда и не было мужа.
– Думай как хочешь, Люсиль, – спокойно ответила Сильви.
К тому времени сверчки в кладовке снова запели, окно засияло, обшарпанный стол и сваленная на нем в беспорядке посуда купались в холодном ультрамариновом свете, словно сваленные в кучу повседневные вещи на палубе затонувшего корабля. Люсиль снова вздохнула и вроде бы согласилась на темноту. Сильви испытала такое же облегчение, как и я.
– Мой муж был солдатом, когда мы познакомились, – примирительным тоном сказала Сильви. – Воевал на Тихом океане. На самом деле он ремонтировал моторы и прочие вещи. Я найду фотографию…
Сначала Люсиль вообразила, что наш дядя погиб или пропал без вести на войне и Сильви тронулась умом от горя. Какое‑то время сестра прощала тете всё, пока Сильви, которой Люсиль постоянно напоминала о фотографии мужа, наконец не показала картинку с моряком, вырезанную из журнала. После этого Люсиль больше не прощала ничего. Она настояла на том, чтобы во время ужина горел свет. Она нашла три комплекта фарфоровой посуды и начала требовать мяса и овощей. Сильви давала ей деньги на покупку продуктов. Для себя тетя держала в карманах соленое печенье, которое грызла, гуляя по вечерам, оставив нас с Люсиль одних на освещенной кухне со слепым черным окном.
Были и другие особенности в хозяйствовании Сильви, которые тревожили Люсиль. Например, комната тети оставалась в том же виде, в котором была при бабушке, но шкаф и ящики комода почти опустели, потому что Сильви хранила одежду вместе с расческой и зубным порошком в картонной коробке под кроватью. Она спала поверх покрывала, укрывшись стеганым одеялом, которое на день тоже заталкивала под кровать. Такие привычки (тетя всегда спала одетой, а поначалу и в обуви, но потом, примерно через месяц, стала класть туфли под подушку) явно указывали на бродяжничество. Они казались Люсиль неуместными и оскорбительными. Она с ужасом представляла себе, что сказали бы лощеные и ухоженные девочки из школы – которых сестра знала только по именам и которые ни при каком вероятном сочетании обстоятельств не могли бы узнать такие подробности нашей жизни, – увидев ноги нашей тети на подушке (поскольку Сильви часто спала головой вниз, борясь с бессонницей). У Люсиль была близкая подруга Розетт Браун, которую сестра одновременно боялась и обожала и чьими глазами постоянно смотрела на себя со стороны. Люсиль раздражало и ранило воображаемое неодобрение Розетт. Однажды в теплую погоду Сильви вынесла одеяло и подушку на улицу, чтобы спать на лужайке. Люсиль покраснела, глаза наполнились слезами.
– Мама Розетт Браун возит ее в Спокан на занятия балетом, – рассказывала мне сестра. – Ее мама сама шьет все костюмы. А теперь собирается возить дочку в Нейплз на уроки жонглирования жезлом.
Да, Сильви страдала от таких сравнений, но все же меня успокаивало ее стремление спать на лужайке, а время от времени – в машине, как и ее интерес ко всем газетам независимо от даты выпуска и любовь к сэндвичам со свининой и фасолью. Как мне казалось, если тетя и здесь сможет вести жизнь бродяги, ей не придется уезжать.
Люсиль же ненавидела все, что касалось бродяжничества. Однажды Сильви притащила домой газеты, которые насобирала на вокзале. За обедом она рассказала, что очень приятно побеседовала с дамой, которая ехала грузовыми поездами из Южной Дакоты в Портленд, чтобы увидеть казнь своего кузена.
Люсиль положила вилку на стол.
– Зачем ты связываешься со всякими подонками? Это же неприлично!
– Я и не связывалась, – пожала плечами Сильви. – Она даже на ужин не смогла прийти.
– Ты ее приглашала?
– Она боялась пропустить свой поезд. Когда речь идет о том, чтобы повесить человека, власти обычно не тянут.
Люсиль уронила голову на руки и промолчала.
– Других родственников у ее кузена нет, кроме отца, – продолжала Сильви. – А именно отца он и задушил… Я решила, что с ее стороны очень мило приехать на казнь. – Последовало молчание. – И я не стала бы называть ее подонком, Люсиль. Она‑то никого не задушила.
Сестра ничего не ответила. Сильви совсем ее не поняла. Тетя не могла знать, что мать Розетт Браун, услышав такое, оторвалась бы от пялец (Люсиль рассказала мне, что она вышивает кухонные полотенца в приданое для дочки) и посмотрела удивленным и сконфуженным взглядом. Как еще мог отреагировать на подобную историю разумный и солидный человек? Люсиль в тот момент была словно мостиком между Сильви и теми чопорными, но непреклонными арбитрами, которые всегда готовы судить о нашей жизни. Люсиль могла бы сказать: «Сильви не знает, что нельзя дружить с людьми, готовыми тысячу миль проехать в товарняке, лежа на спине в полуметре от земли, лишь бы увидеть казнь». Мать Розетт Браун могла бы возразить: «Незнание закона не освобождает от ответственности», а сама Розетт Браун могла бы воскликнуть: «Незнание закона – не преступление, мама!» Иногда, думаю, Люсиль
