Прощание с родителями - Петер Вайсс

и усталостью, застенчивостью и страданием этого голоса. Возможно, я ждал сигнала к бунту. Голос был слишком далек от меня в своей зрелости. Он говорил о терпеливом труде, о длительной, основательной учебе, о необходимости добывать хлеб насущный и об опасностях одиночества. Слова Халлера я понял лишь много позже. Я был слишком нетерпелив тогда. Эти слова были для меня слишком мягкими, слишком примиряющими. Эти слова стояли на стороне упорядоченного, продуманного. Я стремился к другому полюсу, к полюсу необдуманной самоотдачи, к полюсу необузданного и животного. Я стремился к этому, но я этого не понимал, я брел на ощупь во тьме, и все ускользало от меня. За меня решили, что я должен отправиться в Прагу, чтобы начать там работу на текстильной фабрике в качестве ученика. Мне сняли комнату вблизи фабрики. Едва войдя в комнату, я уже знал, что не останусь здесь. Ради эксперимента я увесил стены своими картинами и рисунками, разложил бумаги и бессильно лег на диван, а за матовыми стеклами двери качались тени и шорохи чужой семьи. На следующее утро я отправился на фабрику, чтобы представиться директору. Здание возвышалось, как крепость, среди бескрайних высохших полей. В залах длинными рядами гудели ткацкие станки, и работницы были прочно вотканы в частые жужжащие нити. В маленьком помещении я прокричал, зачем пришел, сквозь рокот станков, и мужчины в белых блузах передавали меня дальше по цепочке, пока я не попал к директору фабрики, из слов которого я, приведенный в невменяемое состояние иностранным языком и непрерывным гудением, понял, как мне показалось, что по причинам конкуренции ему придется мне отказать, поскольку мой отец руководит аналогичной фабрикой. Он отвернулся, и сотрудники в белых халатах повлекли меня прочь и развернули наружу и обратно в бушующие ряды станков. Ликуя, шел я мимо вотканных ткачих, которые поворачивали мне вслед бледные лица, бежал через поля и вперед, в новую свободу. То, что сейчас произошло, готовилось долгие годы, это был миг, когда решетки, стеснявшие меня годами, стали рушиться. Я упаковал вещи и стоял с чемоданом полностью на виду. Халлер сообщил мне адрес человека, от которого я мог ожидать совета и помощи. Макс Б. жил в пансионе недалеко от грузового вокзала, его комната была окутана густым табачным дымом, и Макс лежал на постели в вязаном жакете с зеленым шарфом вокруг горла, наполовину погребенный под газетами. Его широкое костистое лицо засветилось, когда я назвал имя Харри Халлера. Сообщение о моей внезапно и неожиданно отвоеванной свободе вырвало его из летаргии, в которой он оказался после четырех лет эмиграции. С первого мгновения между нами установилось взаимопонимание и доверие, я, на двадцать лет моложе Макса, воплощал для него надежды и возможности, которые сам он давно оставил. Передо мной было будущее, и Макс деятельно взялся за это будущее, тем же утром мы начали искать инстанции, которые могли быть мне полезны. Редактор газеты, темноволосый совоподобный человек, перед которым я раскинул свои рисунки, заказал мне иллюстрации, руководитель школы графики рекомендовал меня профессору Академии художеств, а этот последний, изучив мои работы, заверил меня, что я получаю разрешение посещать его класс. Так что к вечеру того самого дня, когда я с утра отправился устраиваться на текстильную фабрику, я находился в пронизанной светом мастерской Академии, и новые приятели, в заляпанных красками кофтах, приятельски улыбались мне. Играючи легко совершился переворот моей жизни, но уже через несколько часов старая темень и тяжесть вновь во мне поднялась и стерла все светлое. У меня не было права на эту свободу, я не верил в самоочевидность ее появления, я ее украл, я прокрался в сферу, которая мне не подобала. Хотя профессор предпринял попытку письмом убедить родителей в необходимости для меня живописи, меня наполняло чувство вины и беды. Вечером в комнате Макса, на застеленном для меня диване, во мне вновь зудела прежняя болотная лихорадка, горло, грудь, голова воспалились от болотной бациллы старой, не преодоленной заразы, и тут внезапно вошел Макс, голый, его стройное, худое, косматое тело сверху контрастно освещала лампа, его член стоял. Он приблизился, и в этом сближении я увидел огромную потребность в близости и нежности и беспомощную попытку прорвать долгое убийственное одиночество. В нем не было ничего отталкивающего, скорее я сожалел, что не могу ответить на его желание. Когда я отказался, между нами не образовалось натянутости, и понимание друг друга в этот момент только усилилось. Мы долго лежали вместе и разговаривали, пока я не погрузился в полусон, и тогда мне стало казаться, что я слышу свое имя, это был длящийся, ледяной звук, он пронзал шум грузового вокзала, где по замороженным рельсам катились колеса, где скрипели тормоза, и толчки врезавшихся друг в друга буферов оплодотворяли один другой от вагона к вагону, он проникал внутрь, зов голоса матери. И родители покорились, получив авторитетное письмо, они отдали меня, но отец со своей практической сметкой попытался все упорядочить, мне присылали деньги, мне дали испытательный год, после завершения которого мне предстояло доказать, что я достоин призвания художника. И вот я предоставлен сам себе, и никто не наблюдает за мной, никто не замедляет моих шагов, я мог делать со своим днем что хотел, это и было самое невозможное, справиться с самим собой, создать существование себе самому. И вот я стоял в этом городе под названием Прага, и мне предстояло себя утвердить, и я искал в этом городе пространство, такое пространство, которое примет меня, и в котором я освоюсь, я ходил по чужому городу, и улицы были увешаны черными флагами, и приглушенно грохотали барабаны, и сквозь ряды молчаливых людских масс на лафете везли гроб к месту похорон. Вот я стою перед чужими дверьми, коверкаю чужой язык, спрашиваю комнату, чужие люди ведут по коридорам, в которых стоит отработанный, спертый воздух. Я навязываю себя этим чужим людям, я ввязываюсь в их жизнь, вторгаюсь в их жилища, я никогда не видел этих людей, и они обо мне ничего не знают, и я жду, что они дадут мне комнату. Толстые женщины, тощие женщины, бедно одетые вдовы, расфуфыренные дамы полусвета, они открывают двери в комнаты и включают свет, и свет всегда тусклый, чтобы обшарпанность комнаты не сильно проступала, и я стою перед сумеречной мебелью, перед мрачными чудищами, которые силятся изображать стулья, столы, шкафы и кровати, и они облеплены кошмарами с обоев, и где-нибудь обязательно торчит из стены большой гвоздь, гвоздь, на котором вешаются.