Прощание с родителями - Петер Вайсс

матери, мой взгляд отыскивал у живых женщин половые органы, пальцы раздвигали мокрые, мягкие губы, под вздутиями и углублениями которых таилась тайна всего бытия, и если бы я мог проникнуть в эту засасывающую глубину, то я проник бы в средоточие всей жизни. В своей беспомощности я отыскивал женщин, которые хотели, чтобы их мучили, и которые выдерживали бесконечную, никогда не приводящую к результату фазу разогревающих игр. У этих женщин не было имен, черты их лиц расплывались, они были для меня лишь идеей фикс, я втягивал их в свое безумие, я ощупывал их и что-то искал, и иногда на несколько мгновений они походили на мою мертвую сестру, и их лица были опутаны проволочными каркасами, и голова была привинчена к шее винтами с гайками и проводами, и я лихорадочно трудился в этой технической кутерьме, чтобы установить подключение, которое способно вновь пробудить их к жизни, и вот иногда шевелились губы, иногда вздрагивали веки, и я шептал, проснись, проснись, и вокруг меня в полутемном помещении поднимались плоскости картин, и мольберт торчал как виселица, и белые листы бумаги сияли в тени, и тогда я вынимал голое тело из постели и клал на пол, и мы валялись в угольной пыли и ползали среди досок и бревен, и обнимали друг друга в искривленных позах. Я ни с кем не мог об этом говорить, в том числе и с Максом. Однажды я пошел к врачу, который в объявлении в газете обещал решение проблем, связанных с потенцией. Он продал мне порошок, который нужно было пить, разбавляя содовой. Другой помощи не было. Оставалось только продолжить жизнь или сдохнуть. Если я не сдохну, то, возможно, найду женщину, взгляд и жесты которой, голос и ласки которой пробьют лед. У такой женщины будет имя и лицо. И тогда однажды я узнаю, что это за отверстие у нее в нижней части тела, этот вход в жизнь, и я вторгнусь в это шелковистое тепло, и влажные мягкие губы жизни обсосут меня со всех сторон, я закопаюсь в них, я пролезу внутрь и отгружу часть собственного тела в эту вожделеющую, рожающую глубину. Мой рот тоже ищет путь внутрь, к раскрытым, раковинообразным губам, язык вбирает сладкий вкус нежно опушенных складок вагины, непостижимо, как я мог этого бояться. Однажды я, возможно, пойму, что нет никакого одиночества, что вся культура одиночества — это только недоразумение, только конвенция, только недостаток фантазии, только обеднение чувств, ибо как может существовать одиночество, если можно подойти друг к другу так близко, если можно так глубоко друг в друга проникнуть. И эта возможность должна была существовать еще тогда, ибо если бы ее не было, я бы выбросился из окна в те годы. Макс однажды рассказывал мне, как во время Первой мировой и потом в Испании он слышал, как умирающие зовут мать, мама, мама, кричат они. Вот лежат эти мужчины при последнем издыхании, возможно, гибнущие за идею, и первое, к чему они обращаются, это отверстие, из которого они появились на свет. Нельзя жить, если ты не любишь это отверстие. О жизнь, о великое влагалище жизни. В момент смерти мы зовем тебя. Такие прозрения наступают молниеносно, и в следующий же момент их невозможно постигнуть. Но они оставили следы. Они снова всплывают. Я кричу, да, так оно и есть, и уже не знаю, что имел в виду. О влагалище жизни. Теперь я могу обнять мать, могу плакать над ее поруганным телом, могу целовать ее впалый рот, покрывать поцелуями истерзанные черты ее лица, могу гладить ее узловатые руки, могу плотно, плотно прижаться к ее нагому телу, к ее высосанным грудям, к животу с рубцами, и между ее ляжками с раздутыми венами плотно, плотно припасть к отверстию моего происхождения. В Праге, в этом первом месте, где я хотел найти свободу, я нашел лишь тьму и саморазрушение. Когда через год мой первый срок подошел к концу, призрачно выросло также и давление внешнего мира. Как репетиция грядущего несчастья, взвыли сирены, и в затемненном городе на улицы ринулись невидимые людские толпы, с гремучими шагами и бормочущими голосами. Тут и там светились танцующие огоньки сигарет, и сдержанные возгласы и свистки поднимались из круговорота напирающей толпы. Горожане были как единое, разветвленное черное тело, отданное на откуп единому неясному ожиданию. Когда вновь завыли сирены, мы стояли тихо, как будто над нами шумели крылья мифических чудовищ. Мы стояли во тьме, в предчувствии апокалиптических времен. Когда на всех улицах одновременно вспыхнул свет, мы приветствовали его тысячекратным криком надежды на жизнь, но еще долго чувствовалось беззаконие и распущенность, которые караулили в темноте. И в один из последних дней я стоял вместе с Петером Кином, товарищем по Академии, на светлой улице, и между нами была картина, картина, которую я написал, картина, изображающая горящий город, и Петер Кин смотрел вокруг и вздыхал с каким-то всхлипывающим звуком, и я увидел, как темный комок падает сверху вниз, и когда этот комок шмякнулся нам под ноги на камни мостовой, я увидел, что это был за комок. У комка была голова, и кровь заливала голову со всех сторон, и у комка было тело, которое сжалось, перекатилось на бок и тесно поджало колени к животу, и он остался лежать так, замерев, как эмбрион в большой каменной матке. Со всех сторон сбежались люди, и мы показывали им горящий город. Дыхание Петера Кина по-прежнему было всхлипывающим. Беги, Петер Кин, не оставайся здесь. Беги, прячься, ты, с твоим беспомощно открытым лицом, с твоим озадаченно замершим взглядом за толстыми стеклами очков, беги, пока не поздно. Но Петер Кин остался. Петера Кина убили и сожгли. Я спасся. Я отослал картины родителям, собрал рюкзак и отправился на юг, нашел деревню на горном озере и оставался там полгода, потом поехал на север, туда, куда бежали родители со всем их имуществом. Когда я шел по сельской дороге на юг, ко мне снова и снова возвращалось чувство, что сверху падает темный комок, и я видел над собой распахнутое окно высоко в доме в каменном городе, и я представлял комнату, через которую только что пробежал живой человек, я видел это окно изнутри, из комнаты, голубой бассейн окна, я испытал безвозвратную решимость, преодоление последнего сопротивления. Наедине со своими шагами по гладким лентам сельских дорог я поспешно пробежал по комнате, последней комнате чьей-то жизни, красный ковер с персидским узором лежал