Прощание с родителями - Петер Вайсс

Пока я наконец не нахожу помещение с отдельным входом, комната-студия, запущенная, запыленная, с сажей на окнах, с руиной кровати, с сундуками и досками, из которых можно соорудить стол и сиденье. Это помещение соответствует мне, оно больное, оно все в пятнах и лопается от налета, оно показывает мне мою скудость, показывает мне низость моего существования. Так я поселился в чужом городе, я нашел пещеру, в которую до меня заползали чужие люди и которая многим еще будет служить убежищем. В это краткое промежуточное время я оборудовал все жилым образом в этой каменной норе посреди огромной каменной кучи, и я окружил себя закорючками, иероглифами, которые должны доносить весть о том, что я здесь живу, магическими знаками, колдовскими заклинаниями, с помощью которых я хотел прогнать злых духов одиночества. Целый год прожил я в этом городе. Город, с его очертаниями улиц, с нагроможденными архитектурными сооружениями, порталами, мостами, золотыми статуями, образовывал внешний контур моей жизни, и в этом внешнем контуре были долгие прогулки с Максом, с разговорами, вдоль реки, по склону среди виноградников, по паркам, и во внешнем контуре находилось большое здание Академии, среди деревьев, в которых щебетали птицы, во внешнем контуре проходили рабочие часы в общих ателье, с товарищами, перед моделью, перед натюрмортом, с ширканьем кисти по холсту, с запахом масляных красок и скипидара. Но внутренние слои моей личности были замкнуты в этой комнате, в этом жилище, где я мог скрываться. Сбросив с себя родителей и учителей, я возложил насильственную власть над собой на самого себя. Никто не был жестче и беспардоннее меня самого по отношению к себе. Едва брезжил рассвет, я вытаскивал себя из постели и начинал работу. Часы в Академии были лишь формальным оправданием моего пребывания в этом городе, мои настоящие достижения осуществлялись в изоляции в моей комнате, и эти достижения были словно кровь, сочащаяся из-под вериг. Я бил себя кулаками под ребра, я плевал на руки и бил себя по лицу, я наказывал себя за усталость и невнимание тем, что лишал себя еды, и при всех этих истязаниях во мне зрели картины, которые созревали внутри, а затем медленно и на ощупь проецировались на доски. В этих картинах звучали воспоминания о ранних годах детства, пронизанные впечатлениями и отражениями более поздних лет, я пытался узнать себя в этих картинах, я пытался излечить себя с помощью этих картин, и они были полны свинцовой тяжестью моей изолированности и взрывным пламенем моего затяжного отчаяния. Попытка воззвать к этим видениям решения не приносила, видения вставали передо мной как перед утопающим, и физические попытки, которые я предпринимал наряду с духовными, вели меня на грань безумия. За минувшие годы уже несколько раз попытки сексуально приблизиться к какой-нибудь женщине заканчивались крахом. За несколько дней до нашего отъезда в Англию я попытал счастья с продажной женщиной. Я тогда еще носил черную одежду после похорон Маргит. Я думал, что должен себя утвердить, начать новую жизнь как мужчина. Женщина сняла юбку, расставила ноги и стала писать в жбан. Я даже не предпринял попытку раздеться. Дал ей деньги и исчез. В Лондоне я наткнулся на даму, которая пригласила меня к себе в квартиру. Она отправила меня сначала в ванную, потому что я был грязный, я несколько дней подряд скитался по городу, совершая попытку побега. Она вышла ко мне в черном прозрачном шелке. Она обхаживала меня, но у нее в постели были две пекинские собачки, которые отвращали меня тявканьем, вынюхиванием и маленькими лизучими языками. Ей не нужны были от меня деньги, она хотела меня как любовника, возможно, и заботиться обо мне хотела, но этим меня нельзя было удержать. Я приписывал эти неудачи моей внешней несвободе, но подозревал, что корни глубже. И теперь, когда никто не препятствует тому, чтобы я привел в свою комнату женщину, и никто не мешает тому, чтобы мы были вместе, меня сковывает запрет, проклятье. Снаружи, во внешнем контуре, во время поцелуев и ласк было ощущение удовольствия, но теперь, в замкнутости моего собственного жилища, когда предстояли голые физические действия, я ощущал только холод и бессмысленность. Я ощупывал теплую чужую кожу, ноги, руки, суставы, мягкие части плоти. Ладонями и взглядами я распознавал округлости плеч, грудей, бедер, живота, ног, и мое сознание складывало эти данные в понятие женщина, но моя функция как мужчины от этого не пробуждалась, я находился перед неразрешимой задачей. Движения женщины, говорившие о физическом возбуждении, пугали меня, я знал, что ее лоно, которое сейчас то поднимается, то опускается, ждет меня, но мне недоставало ключа, который мог завести этот механизм соединения. Я пытался найти что-то в лице женщины, что помогло бы преодолеть пропасть отчужденности. Ее глаза были закрыты, она шумно дышала через полуоткрытый рот. За закрытыми глазами лежал мир другого человека, который хотел интимной близости со мной. Когда глаза открылись и желание в ее взгляде коснулось меня, я на долю секунды почувствовал возможность проникновения в нее, но тут же смысл соединения снова потерялся в неуловимом. Мои пальцы гладили волосы на лобке и складки кожи вокруг полового отверстия, которое открывалось между раздвинутыми бедрами, я видел розовую и коричневатую изнанку влажных губ, я представлял глубину, которая хочет вобрать меня, но я не чувствовал соблазна, чувствовал только невозможность. Внезапно я увидел тело Маргит перед собой, как оно представилось мне однажды, и я увидел кости этого тела далеко от себя, в земляной дыре, и я вскочил, и только одно желание у меня было, остаться одному, и та чужая женщина, которая последовала за мной в пещеру, набросила одежду и в ужасе убежала. Ее, мертвую, я мог любить, ей я мог отдаться, ее мне не надо было бояться, она ничего от меня не требовала. У нее, мертвой, я находил спасение, и никто не мог проверить, истинна ли моя любовь. Всегда, если попытка с живой женщиной, с живой моей современницей не удавалась, я находил утешение у мертвой, у женщины-ребенка из прошлого. От живой женщины я не мог спрятаться, перед ней мне приходилось выбираться из своего внутреннего гнезда, перед ней мне приходилось высовываться во внешний мир. И это означало быть проглоченным, отказ от самого себя. Ребенком я видел однажды половые органы матери, она стояла в рубашке, наклонившись, и между ее тяжелыми ляжками зияла черная дырка, вся в волосах. И точно так же, как я тогда в головокружительном испуге уставился на половое отверстие