Прощание с родителями - Петер Вайсс

Прощание с родителями

Прощание с родителями

Я часто пытался разобраться с фигурой матери и с фигурой отца, переходя от возмущения к преклонению и обратно. Я никогда не мог ухватить и истолковать суть двух этих фигур на портале моей жизни. Во время их почти одновременной смерти я увидел, насколько глубоко чужими они мне были. Печаль, которая меня охватила, относилась не к ним, их я едва знал, печаль относилась к упущенному, что окружило детство и юность зияющей пустотой. Печаль относилась к осознанию полностью провалившейся попытки жить вместе, когда члены семьи пару десятилетий выдерживали близость друг друга. Печаль относилась к чувству запоздалости, которое навалилось на нас, детей, у могилы, а потом вновь разогнало прочь, каждого в его собственное существование. После смерти моей матери отец, вся жизнь которого прошла под знаком неустанного труда, еще раз попытался пробудить видимость нового начала. Он отправился в поездку по Бельгии, чтобы там, как он сказал, наладить деловые связи, но по сути, чтобы, как раненый зверь, умереть в укрытии. Он поехал сломленным человеком, он с трудом передвигался с помощью двух палок. Когда я после известия о его смерти приземлился в аэропорту Гента, я подавленно прошел долгий путь, который пришлось проделать отцу, онемевшими от закупорки сосудов ногами, вверх и вниз по залам и коридорам. Было начало марта, ясное небо, яркий солнечный свет, холодный ветер над Гентом. Я шел по дороге вдоль железнодорожной насыпи к больнице, где отец лежал в часовне на носилках. По путям за голыми обрубленными деревьями шли грузовые поезда. Вагоны катились и лязгали вверху на насыпи, когда я стоял перед часовней, которая напоминала гараж и дверь в которую открыла мне сестра-монашка. Внутри, рядом с покрытым цветами и венками гробом, лежал отец на застланной сукном подставке, одетый в черный костюм, который сделался ему велик, в черных носках, руки сложены на груди, в руках портрет матери в рамке. Его исхудалое лицо было расслаблено, едва тронутые сединой редкие волосы мягкой волной обрамляли лоб, что-то гордое, отважное, чего я никогда в нем раньше не замечал, накладывало отпечаток на его черты. Совершенны были кисти его рук с ровными, голубовато светящимися раковинами ногтей. Я погладил холодную, желтоватую, упругую кожу ладони, в нескольких шагах позади сестра ждала меня на солнце снаружи. Я вспомнил отца, каким видел его в последний раз, лежащего под одеялом на диване в гостиной, после похорон матери, его лицо, серое и нечеткое, размытое слезами, его губы, невнятно бормочущие и шепчущие имя умершей. Я стоял замерзший, чувствовал холодный ветер, слышал свистки и шипение пара, доносящиеся с насыпи, и передо мной была полностью завершенная жизнь, невероятная мощь энергий расплылась в ничто, передо мной лежал труп мужчины на чужбине, более не доступного, в сарае возле железнодорожной насыпи, в жизни этого мужчины были конторы и фабрики, множество поездок и гостиничных номеров, в жизни этого мужчины всегда были большие квартиры, большие дома, со множеством комнат, уставленных мебелью, в жизни этого мужчины всегда была жена, которая ждала его в их общем жилище, и были дети в жизни этого мужчины, дети, которых он всегда избегал, и с которыми никогда не мог разговаривать, но когда находился вне дома, он, возможно, испытывал нежность к детям и потребность в них, и он всегда носил с собой их фотографии, и наверняка по вечерам в гостиничном номере он рассматривал эти захватанные, обтрепанные фотографии, когда был в поездках, и он наверняка думал, что, когда вернется, завоюет их доверие, но когда он возвращался, было всегда лишь разочарование и невозможность взаимопонимания. Была в жизни этого мужчины непрестанная забота о сохранении дома и семьи, терпя невзгоды и болезни, они с женой намертво вцепились в дом, хотя никогда в жизни ему не довелось испытать счастье в стенах своего владения. Этот мужчина, который потерянно лежал передо мной, никогда не отказывался от веры в идеал дома, но смерть он претерпел вдалеке от этого дома, один в больничной палате, и когда он на последнем издыхании протянул руку к звонку, то сделал он это, наверное, для того, чтобы воззвать к помощи, попросить облегчения перед подступившими внезапно холодом и пустотой. Я посмотрел в лицо отца, я еще жил и хранил знание о существовании отца, его лицо в тени стало чужим, с выражением довольства лежал он в отрешенности, а где-то еще стоял его последний большой дом, переполненный коврами, мебелью, комнатными растениями и картинами, жилище, которое больше не дышало, жилище, которое он уберег, несмотря на эмиграцию, несмотря на постоянные переселения, сложности привыкания и войну. Позже в тот день отца положили в простой коричневый гроб, который я купил в похоронном бюро, и та же сестра проследила, чтобы портрет жены оставался у него в руках, и двое сотрудников, после того как крышка была завинчена, под непрестанный лязг и грохот товарняков понесли гроб к катафалку, за которым я поехал на взятой напрокат машине. Идущие по обочинам дороги в сторону Брюсселя крестьяне и рабочие, освещенные послеполуденным солнцем, стягивали шапки при виде черного катафалка, в котором отец в последний раз путешествовал по чужой стране. Кладбище и крематорий находились на холме за городом, надгробные камни и голые деревья обдувал холодный ветер. В круглом траурном зале гроб поставили на постамент, я стоял рядом и ждал, а у небольшого органа в нише сидел пожилой человек с лицом пьяницы и наигрывал мелодию псалма, и тут вдруг в стене открылась дверь, постамент с гробом неслышно пришел в движение и медленно заскользил по едва заметным рельсам в четырехугольную пустую камеру, и дверь беззвучно затворилась. Через два часа я получил урну с пеплом от тела отца. Я нес увенчанный крестом, расширяющийся кверху ящик, в котором постукивала урна, мимо недоуменных взглядов персонала и постояльцев, наверх, в номер, где сначала поставил его на стол, потом на подоконник, потом на пол, потом в тумбочку и, наконец, в платяной шкаф. Я отправился в город, купил в универмаге бумагу и бечевку, запаковал ящик и провел ночь в гостинице с останками отца, укрытыми в шкафу. Назавтра я прибыл в родительский дом, где ждали сводные братья