Прощание с родителями - Петер Вайсс

офицером, представлен к высшей награде. Живет в городе, она дала мне адрес. Но я не стал его навещать, я знал, какой он. Тогда Фридерле стоял у забора, это было в день нашего переезда, руки скрестил на груди и начальственным голосом спросил, как меня зовут. Ты будешь здесь жить, спросил он, я кивнул, а сам взглядом провожал мужчин, которые перетаскивали нашу мебель из фургона в дом. Дом принадлежит моему отцу, сказал Фридерле, вы его только снимаете. Мой отец президент, сказал он, а твой кто. Я не знал. Как, ты даже не знаешь, кто твой отец, сказал он. Я пытался найти ответ, который его сразит или который позволит мне завоевать его милость, но не находил. Тут он снова задал вопрос, а что написано у тебя на фуражке. Я снял фуражку, это была матросская бескозырка, на ленточке вокруг головы шли золотые буквы. Что там написано, спросил он еще раз. Я не знал. Ты что, не можешь прочитать, что у тебя на шапке написано, сказал он, там написано, что ты дурак. И с этими словами он выхватил у меня из рук бескозырку и закинул высоко на дерево, бескозырка застряла в ветвях, длинные голубые ленточки трепетали на ветру. Мать вышла на террасу и увидела нас рядом. Ты уже нашел нового друга, воскликнула она, хорошо играете. И я крикнул в ответ, да, очень хорошо. Фридерле потащил меня в глубину сада, мимо курятника, из которого доносилось поскребывание и кудахтанье, мимо насоса и грядок с клубникой, сквозь траву, которая доставала нам до плеч, через кусты к канаве, которая широкой дугой огибала наши земельные наделы на краю парка. Перед нами лежали поля, огромная равнина, над которой жарило солнце, со свистом гулял ветер, обрушивая на нас плодоносный запах зерна, клевера и коровьего навоза. Картины моего старого мира истаивали, как прозрачный туман, и все лежало в ослепительном свете, Фридерле перескочил через канаву, отталкиваясь палкой, и нетерпеливо поманил меня, я бросился через вал, поскользнулся на глине, стал хвататься за сочную, пышущую зноем траву и, шатаясь, окунулся в пучину мерцающего воздушного моря, где на лету насвистывали над головой чибисы. И все здесь принадлежало Фридерле, он показывал мне пятнистые птичьи яйца в сухом растрескавшемся песке, луговой сердечник с кукушкиными слюнками на стеблях, кротовины, ходы полевых мышей, лисьи норы, а вот заяц, видишь его, вон, вон он, и я увидел, как белый всполох, совершая бешеные прыжки зигзагом, исчезает. Все дальше увлекал он меня в свое царство, где земля чавкала под ногами и где мы сосали ядовитые стебли болотной калужницы. Я пошел назад по аллее, в белой дорожной пыли, детство отстояло на десятилетия, я могу описать его сейчас обдуманными словами и разложить по полочкам, но когда я жил в нем, не было никакого обдумывания и никакого расчленения, не было никакого надзирающего рассудка. Я шел по аллее, и мои черные сапоги со шнуровкой окрашивались белой пылью аллеи, и Фридерле шел рядом, и белые лебеди плыли в пруду, и в чьем-то саду вышагивал павлин и раскрывал ослепительный веер из перьев, и это был первый школьный день. Каждый нес свой куль, полный сладких, липучих малиновых карамелек, такой куль полагался в первый школьный день, со всех сторон к школе устремлялись дети, и каждый нес кулек в утешение, и страх перед школой был липким и сладким от вкуса малиновых карамелек. Но от школьных ворот я побежал назад, я мчался назад по черному утоптанному шлаку школьного двора, я бежал назад по белой пыльной аллее, мимо павлина и лебедей, по тропинке, которая вела от аллеи через ручей в парк, в одичавшую чащу, до кромки полей, теперь я могу это описать, теперь я могу это охватить взором, это был первый школьный день, это было начало, это было начало паники, я не хотел, чтобы меня поймали, я убегал, задыхаясь, я ловил ртом воздух, глотку и грудь жгло огнем, и вот я стою на краю поля, и дыхание постепенно успокаивается, и я чувствую себя уверенно, и некоторое время я свободен и нет никаких угроз, передо мной куст шиповника, и среди колючек подрагивает шерстистый клок заячьего меха. Позже в этот день мать привела меня обратно в школу, позже в этот день я стоял с матерью перед дверью в класс, и мать постучала, и учитель открыл дверь изнутри, и внутри все лица повернулись ко мне, внутри все уже сплотились в сообщество, а я был опоздавшим. И каждый день мы с Фридерле шли по аллее, и Фридерле напирал на меня, тыкал локтем мне в бок, оттесняя на край тротуара. Я вырывался и шел посередине. Почему ты не идешь рядом, спрашивал Фридерле, пододвигаясь. Как только я вставал рядом, его локоть снова вонзался мне между ребрами. Я пытался бежать, но он хватал меня за ранец. Мы дошли до места, где дорога сворачивала к школе, и Фридер-ле поставил мне подножку, и я упал, ранец расстегнулся, книги выпорхнули наружу, грифельная доска и ящичек с грифелями со стуком вывалился, баночка с губкой покатилась по булыжнику, до кондукторов, которые здесь, на конечной станции, сидели на подножке трамвая и поглощали завтрак, и со смехом, жуя бутерброды, кондукторы бросили мне баночку, а баночка была деревянная и покрыта черным лаком, на ней была нарисована красная роза. Здесь, в этом месте, где дорога заворачивала к школе, начинался замкнутый, заколдованный мир, плотно пригнаны одна к другой были стены зданий, похожих на крепости, виднелись дворы и конюшни, башня церкви, из нетесаных камней, возвышалась над деревянными черепичными крышами, в колесе на верхушке башни свили гнездо аисты, они щелкали длинными клювами. За оконным стеклом в свинцовом переплете сидел древний старик в кресле-качалке, а из ворот вышли двое мужчин с ножами, лица у них были красноватые, грубые и шелковисто блестящие, словно тонкая пленка на затягивающихся ранах, а позади них на охапке хвороста лежала свинья, все четыре ноги у нее были связаны, и на красной кирпичной стене дрожала бабочка, раскинув крылья с черным и желтым узором, и рука, держа в пальцах иглу, приблизилась к бабочке, и игла проткнула ее. Среди школьного двора высилось небольшое каменное строение со сводчатыми облупившимися воротами, и если прижаться лицом к оконному стеклу и загородить свет с обеих сторон ладонями, можно было увидеть среди полутьмы карету с вычурными столбиками и черным балдахином, и порой случалось даже появиться кучеру, в длинном сюртуке,