Прощание с родителями - Петер Вайсс

докатится до меня. Где-то всегда таилось ожидание этого зова, ожидание проникает в сегодняшний день, сюда, в настоящее, проникает страх, что все может внезапно прекратиться. Когда меня позвали в первый раз, я притворился глухим, я отстранял этот зов, в уединенности я забыл свое имя, я делал вид, что зов предназначался не мне. Но затем это имя вновь и вновь швыряли в меня, пока оно не наполняло меня доверху, пока я не начинал лопаться от него, и приходилось отвечать, приходилось признаваться, что имя меня нашло. Я часто пытался назвать себя иначе, но когда звук моего имени долетал до меня, я пугался, он проникал в меня, как гарпун, я не мог уклониться. Шепотом произношу я свое имя и пугаюсь, имя как будто приходит ко мне издалека, из времени, когда я еще был бесформенным. И тогда я чувствую бешеную бессознательную ярость, буйство против чего-то неуловимого, против чего-то бесконечно превосходящего, а потом мое смятение душит невидимая рука. Появляется лицо матери. Я взлетел к этому лицу, поднятый ее руками, способными одолеть любые пространства. Лицо вобрало меня и оттолкнуло. Большая, теплая масса лица, с темными глазами, внезапно превратилась в волчью морду с грозными зубами. Из горячих белых грудей, на месте только что сочившихся молоком желез, высовывались змеиные головки. Лицо опережали руки. Они хватали меня, швыряли вверх, трясли, залезали в уши и в волосы. Все гудело и трепетало вокруг фигуры матери. Я пытался уклониться от ее насилия, закрыв глаза и сжав губы, препятствуя голосу. Но я не мог вытерпеть, приходилось распахнуть глаза, приходилось кричать в лицо матери, приходилось убеждаться в том, что она до сих пор тут. Вокруг матери все было непостоянно, бурлило, кишело. Но рядом с ней стояла Аугусте, с четкими очертаниями, мягкая и устойчивая. Аугусте с самого начала была старая, очень старая. В черном, туго зашнурованном платье, с размокшими от мыльной воды, красноватыми отечными руками Аугусте твердо стояла в пространстве, и все предметы рядом с нею обретали светящуюся силу. В матери царствовало дикое и необузданное, в Аугусте терпеливое, покорное. Когда мать орала на нее, Аугусте низко склонялась над белой с синим ободком миской с картошкой, и картофельные очистки кольцами вились вокруг ее пальцев. Когда мать набуйствуется вдоволь, Аугусте сама в наказание била себя по лицу или колотила плечиками по голове. Мать исчезала, а Аугусте оставалась, со слезами на глазах смотрела она на меня, гладила мои руки, словно в утешении нуждался именно я, и из ящика кухонного стола доставала тарелку с десертом, который приберегла от обеда. С Аугусте за руку я выходил на улицу. Открытие города неотделимо от крепкой руки Аугусте. Передо мной встают улицы, со скрипучими тележными колесами с железным ободом, с запахом смолы и цикория и сырой пыли, с пакгаузами, на фасадах которых гремят цепи подъемных устройств и внутри среди ящиков и мешков в полутьме движутся фигуры. Все глубже вторгались мы в переулки, аркады и на скрытые площади, мимо черных от копоти, облупленных, расцарапанных стен, пока, пройдя под сводом ворот и спустившись по стертым ступеням, вдоль плотины не добирались до порта, где высились под дымным небом мачты кораблей, где блики трепетали по бортам, где черные и желтые лица высовывались из круглых люков и выкрикивали незнакомые слова, где на тугом такелаже трепетали вымпелы и грузовые краны со скрежетом поворачивали длинные шеи. Во снах иногда всплывают картины этих странствий, сохранившие стеклянную прозрачность и остроту новизны, они обозначают места, немые и застывшие, где я внезапно ощутил, что существую. Вот широкая песчаная аллея, дома в глубине по сторонам, с крутыми ступенями, ведущими наверх к дверям, и в песке видны следы колес, возможно, только что проехала машина, но сейчас аллея тиха и пустынна, и изнывает от полуденной жары, и наполнена чем-то значительным и неповторимым. Вот улица, сбегающая с холма, ранний вечер, светятся краски розового заката, я лечу вниз по улице, огромными, высокими прыжками, и витрины магазинов скользят мимо, их полумрак наполнен сокровищами. За красновато отсвечивающими стеклами я различаю резные фигурки богов и искусно выполненные модели кораблей, ларцы с выгравированными серебряными дворцами, шкатулки, усыпанные раковинами и жемчугами, шелковые платки с огнедышащими драконами, лакированные веера, золотисто-красные птичьи перья и темно-синих бабочек, рифленые кинжалы с рукоятками из слоновой кости, ржавые ружья морских разбойников, пояса в заклепках и ботфорты со шпорами, белого лебедя с вытянутой шеей, лошадиную голову с развевающейся гривой, голое черное женское тело, жемчужные ожерелья, браслеты, рыбу-пилу, аллигаторов и обезьян, а в глубине мастерской, среди кожаных изделий, у наковальни, мастера по имени Железный шлем, который, зажав в зубах гвозди, ударяет молотком по подошве, а бородавчатое лицо его освещено хрустальным шаром. Я стоял с Аугусте на берегу реки, мимо проплывала вереница лодок, на одной трепыхалось белье, и лаяла маленькая белая собачка, и Аугусте доставала из черной потрескавшейся сумки кусочек шоколада и совала мне в рот, у шоколада был мыльный вкус сумочной подкладки. А еще мы стояли в тоннеле, и над нами катили поезда, и на влажной стене бугрились пожелтевшие объявления, которые Аугусте бормоча разбирала по складам. Мы разглядывали каменного великана на рыночной площади и спрашивали себя, что там за гном, голова и руки которого лежали растоптанные между ступнями великана. Мать все знала, все могла, все определяла, Аугусте никогда не знала больше меня, на все мы смотрели с одинаковым удивлением. Мы толковали друг другу изрыгающих воду змей на карнизе, фигуры святых на фасаде собора, надписи на порталах, королей и рыцарей на конях в зеленых пятнах, мы на ощупь пробирались по пассажам и замусоренным дворам, мы смотрели, как летают вокруг башен голуби, и шагали следом за марширующими солдатами в такт сверкающим, оглушительным духовым инструментам. Однажды мы попали в толпу людей на площади. Все смотрели вверх на дом, по стене которого в вышине карабкался человек. Кто-то произнес: верхолаз. Я спросил у Аугусте, что это значит, верхолаз. Она не знала. Мне же это казалось чем-то вроде профессии, редкой и невероятно сложной задачей, которой нужно посвятить жизнь. Я чувствовал, как ладони становятся потными, чувствовал слабость в желудке и под коленками и зуд в ступнях, и знал, что все это относится к профессии, я понимал, что страх и есть настоящий повод, что человек хочет преодолеть страх, стараясь забраться наверх. Встреча с верхолазом пробудила во мне предчувствие призвания, я как будто заглянул в собственное будущее, когда, затаив дыхание, замерев, следил