Прощание с родителями - Петер Вайсс

строили своими голосами фугу из сырья наших надежд. Из бесформенного, еще не высказанного, возникали прозрачные блоки звуков, разрастались, разветвлялись, громоздились. Позже построенное распадалось во тьме, мы прислушивались к тающим линиям звуков, вновь отправлялись в регионы слов и образов, лежали между рисунками и раскрашенными табличками, между рукописями и книгами, пока не переставали понимать собственные слова, и каждый проваливался в шахту сна. На следующее утро мать встала рядом со мной на кухне и начала борьбу с моей дружбой. Он мне совершенно не нравится, сказала она, у него опасные глаза. Рядом с нею на кухонном столе сидел таракан, скрестив передние лапки и потирая одной другую, и смотрел на мать. Пол был усеян тараканами, они, киша, устремлялись к стенам и один за другим исчезали в щелях, сначала ныряла голова, потом задние лапки подталкивали тело. Кошка брезгливыми шагами, высоко поднимая лапы, лавировала между тараканами и раскусывала какое-нибудь хрустящее тельце, и от выползающей наружу слизи морда ее искажалась гримасой. Отец крикнул, поторапливайся, я ухожу. Я ответил, приду сегодня позже, у меня мой друг Жак, мы будем ставить в городе выставку моих картин. Что ты такое говоришь, крикнул он, какую выставку. Да, отвечал я, выставку, у Жака есть знакомый, у которого комната пустует, мы хотим выставить картины там. Мать топнула ногой, таракан на столе задвигался, сделал несколько кругов и остановился у края стола, покачивая головкой и дрожа усами. Мать смела таракана щеткой вниз, с жестким сухим стуком он упал на пол и молниеносно поскакал к стене, где протиснулся в щель, его заостренный зад с членистыми мохнатыми лапками подрагивал взад-вперед, пока не исчез. Наверху в комнате стоял Жак с моими картинами наготове. Жак. Разговор длиной в тринадцать дней. Тринадцатидневный диалог, в котором речь заходила обо всем, что сидело в нас и ждало выражения. Бесконечно далеко оставались тотемные образы отца и матери. Их слова устремлялись прочь. Они смотрели на меня как на проклятого, полные ужаса. В то время как мы слой за слоем освещали наш внутренний мир, освободившиеся энергии гнали нас по всему городу. Мы вешали мои картины в помещении над гаражом во дворе в укромном переулке в огромном городе в чужой стране в бескрайнем мире. Мы разослали пригласительные открытки, оповещающие о моей выставке. Никто не пришел. Это было неважно. Картины были здесь для нас, для нас они росли, для нас развивались. Тринадцать дней подряд каждый вздох был плодотворным, все, к чему мы прикасались, развивалось и расцветало. Тихие дворы видели наши пантомимы. Арки ворот слышали наши оратории. Портовые кабаки понимали гениальность наших мыслей. Но потом внезапно наползла серая тень. Мы ощутили усталость. Что должно сейчас произойти. Сейчас мне придется полностью вырвать себя из старого или же упасть назад. На тринадцатый день я провожал Жака, переночевавшего у меня, на вокзал. Я не знал, почему он захотел поехать в город, возможно, появилась возможность подзаработать, а может он устал от меня. Теперь это утро для меня проникнуто чувством прощания, это английское воскресное утро с мерцающим в тумане солнечным светом, с сонным стрекотом газонокосилки и дальним шарканьем лошадиных копыт. Там на садовой дорожке лежал жестяной пистолетик брата, я поднял его, взял с собой, Жак говорил об Испании, о гражданской войне, возможно, он сформулировал мысль о том, что собирается вступить в интернациональную бригаду. Теперь в этом утре содержится прощание навсегда, тогда еще была договоренность о встрече в городе, все кончилось, никакого продолжения не было, я застрелил Жака насмерть, когда он стоял у опущенного вниз окна поезда, я поднял жестяной пистолет, прицелился и изобразил выстрел, и Жак разыграл раненого, вскинул руки и завалился назад. Поезд тронулся и пропал в туннеле за станцией. Жак в окне больше не показывался, я Жака больше никогда не видел. Я долго его искал. Он не оставил следов. В регистрационных списках муниципальных органов имя его не значилось. Меня часто занимала эта странная фигура, я пытался ее истолковать. В ней содержалось многое из образа моей мечты, полное отсутствие привязки к чему-либо, свобода появляться и уходить, бродяжничество, мысленно я идеализировал такое существование, я мечтал о нарушении всех границ, об отваге такого существования, в то время как сам свалился обратно в прежний плен. Другое вновь вызывало у меня недоверие, я думал о мифомании в его характере, о мистификациях и переодеваниях, иногда он представлялся мне с накладной бородой, или в больших роговых очках, или в повязках на запястьях и на лбу. Сегодня мне кажется, что его своеобразие заключалось в краткости его появления. Это были гастроли. С расточительной интенсивностью выстраивал он дружеские отношения, а когда почувствовал, что они достигли кульминации, то удалился. Он хотел исключительного. Я был тяжел на подъем, после короткого периода вдохновения выдыхался, я не мог следовать за ним в сомнительные и авантюрные аферы, и он бросил меня, его роль завершилась. Иногда я думал, что заблуждаюсь, и это был не игрушечный пистолет, а настоящий револьвер, из которого я в него выстрелил, может быть я его действительно убил, и эти мысли увязываются со снами, которые время от времени ко мне вновь приходят, в которых я вовлечен в поединки с противником или с моим альтер эго, и в которых есть только одно это, ты или я, и в которых либо он меня убивает, медленно и угрожающе приближаясь, ножом или огнестрельным оружием, или страшными голыми руками, либо я втыкаю в его тело кинжал или стреляю из пистолета в его растекающееся лицо. После исчезновения Жака я снова сделался чем-то вроде мебели в коллективном домашнем хозяйстве, я стоял на предписанном мне месте, и когда мы переселились в богемский город, где отцу поручили руководить текстильной фабрикой, я позволил транспортировать туда и себя. И вот вечером я лежал под столом в гостиной вместе с собакой, я изо всех сил прижимал ее голову к себе, ощущал ее теплое дыхание у себя на лице, перебирал пальцами мягкий мех. Эй, Харрас, шептал я, и овчарка клала лапу мне на руку, и смотрела большими черными глазами, и лизала меня. Из-под стола я видел отца, сидящего в кресле и листающего газету, и мать за швейным столиком, и рука с иголкой скользила туда-сюда. На диване, повернувшись в угол комнаты, сидел за уроками брат, а в другом углу сестра Ирене близоруко склонилась над письмом. Комната была теплая и чистая, белые занавески висели на окнах, на полках ровно стояли