Прощание с родителями - Петер Вайсс

стоит им поддерживать жизнь этого дома со всеми его жильцами. Ты не можешь так дальше жить, сказал отец, ты не можешь больше быть для меня обузой, ты не можешь больше в ситуации, в которой мы оказались, предаваться мечтаниям, мир не таков, как ты воображаешь, в нем ты никогда не сможешь существовать со своими картинами и стихами. Я вижу себя так, как они видели меня тогда, вот я стою перед ними в сумрачном зеленоватом зале, я ничего не говорю, я никогда ничего не говорил, я просто стоял, замкнутый и замерший, с беспомощно висящими руками, возможно, я на самом деле был больной, душевнобольной, и тут мать начала стонать, она встала со стула и воздела вверх руки, она сделала несколько неуверенных шагов к окну, и стоны стали сильнее, и она искала рукой опору, и рука вцепилась в портьеру, и тогда она рухнула на колени, сдернула на себя портьеру и опрокинулась навзничь на ковер, портьеру же прижимала к телу в качестве защиты. Отец вскочил и прокричал мне, чтобы я вызвал врача, и пока я спешил к телефону, мать стонала, не надо врача, не надо врача, это мои обычные приступы. И я стоял у телефона с трубкой в руке, обмотав телефонный провод вокруг локтя, и в трубке свиристел голос телефонистки, и я видел, как по портьере расползается темное пятно, там, где мать прижимает ее к лону. На кровать меня положите и все, говорила мать, мне сразу станет лучше, не надо врача, я не хочу врача, и я положил трубку и освободил руку от проводов. Потом мы тащили мать к лестнице, и кровь капала у нее из промежности на пол, и на узкой лестнице мать возвышалась между нами, как гора, и спина отца терлась о стену, и у меня за спиной скрипели и прогибались перила, и напольные часы с солнечным лицом тикали, и позади нас сопела бесформенная тень Песочного человека. Позже, когда мать нашла покой в постели, я вышел в сад и ко мне пришел младший брат с модельками гоночных машин. В саду было уже почти совсем темно, и из кухни, где Эльфриде готовила ужин, падал свет. На дорожке, ведущей вокруг луга, мы устроили гонки машинок и выкриками подстегивали фаворитов, которым давали фантастические имена, и в сгущающейся темноте потонули последние остатки моего детства. Теперь каждое утро я следовал за отцом в контору, много месяцев подряд. После завершения конторского дня я часто сидел в русском кафе возле Гайд-парка, на половину лестничного пролета ниже уровня улицы. Здесь я впервые встретил Жака. Я отдал ему свой плащ, когда он собирался, подняв воротник, выйти под дождь. Он оставил мне потрепанный портфель в качестве залога. Я заглянул в портфель и увидел пару столярных инструментов, я же ожидал увидеть там нотные записи. У него было узкое, словно высеченное из камня лицо с выступающим подбородком и заостренным, с горбинкой, носом, косматые, растрепанные волосы, а глаза, отливавшие серой сталью, сидели глубоко в глазницах. Вернувшись, он подсел ко мне за стол. Он рассказывал, что последние недели работал за городом на стройке. Он посмеялся над моим вопросительным взглядом и жестами изобразил, будто держит подбородком скрипку, одной рукой как будто перебирал гриф, а другой словно водил смычком по воздуху. При этом он насвистывал концерт Баха для двух скрипок, я подхватил второй голос. После концерта я заговорил о своих картинах, которые в последние месяцы полностью угасли во мне, а когда я о них заговорил, снова ожили и приобрели цвет, и я обнаружил, что голос у меня тоже исчез, и что, произнося слова, учусь говорить заново. Описывая Жаку свои картины, я невольно вспомнил, что у меня есть в запасе другая жизнь, другая жизнь, отличная от жизни среди каталогов образцов и рулонов ткани, и эта другая жизнь, моя собственная жизнь, засияла с такой силой, что у меня занялось дыхание. Я описывал Жаку видения апокалиптических ландшафтов с полыхающими пожарами, убегающими зверями, с утопленниками и гибнущими городами, видения распятых и бичуемых, страшных рож и соблазнительных женских лиц. Всплывающие перед нами картины разрастались и затягивали нас в свою глубь, мы странствовали по старинным городам и каменистым пустошам, полуразрушенным замкам и заколдованным садам. Жак достраивал ландшафты. Всюду мы находили формы, звуки, связи. Время от времени нас охватывал дикий хохот, это был хохот, прорывавшийся словно сквозь взорванную плотину. Мы сидели за столом рядом в каком-то кафе в подвале на какой-то залитой дождем улице в огромном городе в чужой стране в бесконечном мире и смеялись так, что слезы текли у нас по щекам. Сотрясаемый хохотом, я описывал свое существование в конторе, свое существование в родительском доме, и жизнь, которую я вел, была столь невероятна, что я мог над ней только посмеяться. Во время разговора с Жаком у меня вдруг пропал страх перед жизнью, все стало возможно. Жак уже прорвался на свободу, он свою изнурительную свободу уже завоевал. Он уже прошел через полную открытость и через раны. В его жизни было нечто дикое, необузданное, чего не хватало мне, но были и голод, и нужда. При нем я выползал из кокона и насыщал яркостью краски, и мысли мои становились искрометными и безбрежными, и мы распахивали друг перед другом наши миры, и давали друг другу возможность взглянуть на наше прошлое, наши мечты, наши планы на будущее, и это было как ребусы. Я видел строительные леса, на которых балансировал Жак, я видел, как он играет на скрипке в ночном кафе. Жак показал мне дом, в котором он вырос, просторный привратный зал, через который он убегал, по сторонам двери из резного дуба, зеркала, цветные оконные стекла в свинцовой оправе. За домом седовласый слуга в красной ливрее, в парке собаки, которые бежали за ним до самых ворот. Кованая решетка, железные розы, тяжелая ручка, а дальше сельские дороги. Окутанные нашими картинами, шли мы по городу, дождь стих, закатное солнце пронизывало туман, и вновь прорывался водопад хохота, все шло волнами, как в зеркалах комнаты смеха. Лучезарный венок перспектив открывался нам, будущее было распахнуто настежь, я видел стены больших помещений, сплошь увешанные моими картинами, а Жак дирижировал собственным оркестром. В поезде, на пути в пригород, где я жил у родителей, основные составные части нашей сущности превращались в музыку, в ритме колес мы были как звучащие инструменты, а наверху, у меня в комнате под косой крышей, мы