Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Впрочем, находились дела и поважнее мокрых ляжек, пусть даже и голых. В один из походов по городу Вольфганг обнаружил, что на афише оперы тяжелыми черными буквами значится «Волшебная флейта». С тех пор он нетерпеливо подгонял время, пропустил Пуччини, Вагнера, Верди, отказался даже от полдников в кафе, храня три оставшихся синих банкноты ради такого события. Не раз он задавался вопросом, не следует ли обратиться в оперу и предложить свою помощь, ведь никто другой не справился бы с этой задачей лучше него — и, вероятно, он бы набрался мужества, будь поблизости Петр. А так оставалось выжидать, пока наконец в означенный вечер он не отстоял очередь и не протянул кассиру свои голубые бумажки. «Все билеты проданы, извините», — только и ответил тот, и от отчаяния Вольфганг не знал, куда деваться, но тут ему посоветовали зайти в кассу входных билетов. И вот наконец он поднимался по каменной лестнице, протискивался к балюстраде, и пульс его быстро отсчитывал четверти. Латунная стойка, отделявшая стоячие места от кресел, впивалась ему в живот, но он не воспринимал ничего, кроме чистого, неземного пения Памины, закованной в цепи на бедно оформленной сцене. Вот это голос!
«Смерть не пугает меня…»
Его Памина, его музыка, его «Волшебная флейта»! Наверное, ее исполняли здесь уже сотни раз — да что говорить, тысячи, десятки тысяч, хоть он и подписал готовую партитуру всего несколько месяцев назад. На сцене не виднелось ни дерева, ни куста, ни даже нарисованного неба, лишь две голых стены обозначали царство Зарастро, а вид декораций выразительно меняло цветное освещение. Вольфганг пришел в ужас. То, что он смутно чувствовал на улицах и площадях, здесь стало явным, непреложным, действительным: он видел сцену, облик которой изменился до неузнаваемости, речитативы произносились на резком, отрывистом языке, скорость речи сбивала с толку, а к убогой интонации и привыкать не хотелось. Без музыки он бы здесь не выдержал, чужой, одинокий. Но музыка его осталась! Ни единой ноты не изменили, напротив, исполнили все в высшей степени чисто и правильно! Пришло его время, и мир наконец дозрел. Что ж, он готов написать новую оперу, такую, которая объяла бы все миры и эпохи, и на этот раз он будет живым свидетелем ее истинного триумфа.
«Волшебную флейту» он смотрел и на следующий день, и еще несколько раз, и обнаружил лишь незначительные изменения в интонации, все было исполнено практически с незыблемым совершенством, так что нельзя было и сказать, чем отличалось одно представление от другого. Страшно вообразить, сколько репетировали оркестр и труппа! Целые дни, а то и недели. Какой прекрасный мир! Если певцам и музыкантам дается столько времени на экзерсисы, то и ему, наверное, можно надеяться на более выгодные условия. Ведь произведению, написанному в часы досуга, верно, повезет больше, чем тому, что пришлось сочинять в спешке.
Занавес опускался в последний раз, плотная толпа зрителей подхватывала Вольфганга и сводила по лестнице, и каждый раз его тянуло, как мотылька дальтоника, в синий трактир. Там он сидел в гранатовом костюме, проигрывал в воображении всё новые сочинения, мечтал об опере, спускал последние монеты на пиво и смаковал воспоминание о нагой шее здешней Царицы Ночи. О том, как она разок обернулась к нему. О том вечере, когда он приветствовал ее за синим роялем. И он знал, что добьется ее во что бы то ни стало. Пускай сейчас, кроме музыки, он и не мог предложить иной монеты.
Ничто не вызывало у Вольфганга большего отвращения, чем подобные челобитные, и все же однажды промозглым вечером, когда в трактире было полно народу, а на сцене никого не было, он пересилил себя, подошел к барной стойке в голубом свете, обратился к мавру-бармену, объяснил, что нужно, и попросил встречи с хозяином.
Хозяин трактира, на вид — ребенок-переросток, пригнулся, проходя в дверной проем.
— Вакансий нет, все занято, — пробурчал он, не глядя на Вольфганга и барабаня по столу возле кассы.
— Вселюбезнейший, при моем надлежащем почтении к вам, смею заметить, — тут Вольфганг встал на ступеньку стойки, вытянулся, насколько мог, и приложил руку к уху, — парень, который играет сегодня, просто мазила, и в музыке понимает не больше, чем нечистый в вечерней молитве. Вы только послушайте, вот! Слышите? Он фальшивит! Что? Не слышно? Совсем ничего? Странно…
Хозяин наклонился, вытянул подбородок вперед.
— Кончай издеваться, я это и сам умею.
— О, разумеется, месье, в том у меня нет ни тончайшей тени сомнения, но смею вас уверить, что в бренчании я понимаю куда больше. — Вольфганг расплылся в улыбке, слегка поклонившись. — То есть в игре, господин трактирщик, в игре на клавире.
— Ты шут гороховый, что ли? Тут тебе не кабаре. Музыканты тоже не требуются. У нас почти каждый вечер своя программа, и на подмену ребят хватает. А больше и не нужно, здесь не так много народу.
— Что ж, если никто не музицирует, вскоре разбегутся и эти. — Он упрямо смотрел прямо в глаза грузному человеку в черном свитере. — Я сыграю вам трижды, всего лишь за трапезу и стакан пива. Ежели пользы от моей игры не обнаружится — оставим мой план навеки, и пусть вам снова играет вон тот парень, — Вольфганг показал в сторону спящего рояля. — По вкусу ли вам эта скромнейшая сделка?
Хозяин бара, нахмурившись, медленно подошел к Вольфгангу и ткнул пальцем ему в грудь.
— Тебя нам только и не хватало! Знаешь, сколько тут ошивается таких, как ты, лабухов?
Не успел Вольфганг ответить, как мавр из-за стойки повернулся к хозяину и заговорил с ним так горячо, что тот снова оглядел Вольфганга, как будто видел его
