Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Он упал на колени перед Петром и протянул к нему молитвенно сложенные ладони:
— Пощади, папа Петр, даруй душевный покой, отметим Рождество вместе, еще один-единственный, распоследний раз. Не будем брать твою скрипку, возьмем лучше вдоволь вина и пива. Отметим с тобой Blue Christmas. Любезный мой, душевный, лучший друг Пшеячель, это будет твой долг!
— Ага. Blue Christmas! — пробурчал Петр и шутя ткнул его в бок. — Я знаю, ты не за пиво туда идешь. Женщина в голове, так ум не работает.
— Ну а у тебя как с умом? — спросил Вольфганг по дороге, пока они шли сквозь звонко-морозную ночь.
— Работает. Шесть лет женат.
— Петр! И ни словом мне не обмолвился! Где ты ее прячешь?
— Дома, в Мругове.
— Так по какой же причине она не здесь, не при своем истинно верном супруге? Пока со мной была моя милая женушка — а она была мне, клянусь, всех милее, — я ни на день не желал ее отпускать.
Петр благоговейно понизил голос:
— У тебя была — жена? И тоже есть умерла?
Вольфганг энергично кивнул:
— Как есть умерла.
— Но отчего? — Петр опустил глаза, еще резче, чем понизил голос.
От старости, подумал Вольфганг, вертя в руке толстую перчатку Энно.
— Это долгая, грустная, безутешная, мрачная, ужасная, жуткая история — расскажи лучше о твоей милой женушке. Как же она отпустила тебя, так надолго?
— Она мне сюда и отправила. — Петр пнул упаковку от булочек, прилипшую к ботинку, пришлось остановиться и наступить на нее другой ногой. — Мне есть лучше дома. Але я тут за три месяца заработаю столько, как есть в Польше за год.
Петр резко распахнул стеклянную дверь бара Blue Notes, и Вольфганг спустился за ним под своды. Рояль, который и в самом деле оказался темно-синего цвета, уже спал в полутьме, несколько столов еще были заняты, но нигде он не встретил того, к чему стремился. Поверх всего плыли, нарастая и убывая, как в трансе, те незнакомые звуки, которые, как объяснил ему Петр, производила некая машина, и для них не нужны были инструменты, а только маленькие, вибрирующие коробочки, такие же, как для механизмуса у Петра дома. Петр объяснил ему что-то о колебаниях и электричестве — той силе (верно, родственной магнетизму), которая могла приводить в движение метро, по ночам заливать город ярким светом, но была недоступна его пониманию.
— Твоя возлюбленная. Это, верно, та дама, что на портрете в гостиной? Светловолосая?
— Да, — Петр со вздохом кивнул и прислонился к барной стойке, — первая красавица всего Мругова.
Вольфганг вспомнил портрет с безрадостным взглядом Петра и покосился на скрипача. В этот момент дверь открылась, и он уставился на темную копну волос, фантастически блеснувшую в синем свете.
— А она — несомненно — первая красавица Вены, — потом он увидел белобрысого саксофониста, который небрежно ее обнимал.
Петр наверняка тоже смотрел ей вслед, он печально переглянулся с Вольфгангом.
— Выступает, словно царица Савская. А ты бедняга.
— Возможно, я и кажусь бедняком, однако обладаю способностями, кои позволю себе считать богатством. Монархов отменили — а у этого обстоятельства есть немало хороших сторон! — и Вольфганг с гордо поднятой головой направился прямо к покинутому всеми роялю.
Он взял несколько нежных аккордов, готовый тут же убрать руки с клавиш. Но, вопреки его опасениям, рояль не был ни расстроен, ни сломан, так что он сел и начал вить мелодию вокруг тех искусственных звуков, которые, не лишенные своего обаяния, все-таки просто висели в воздухе, как голос неутомимого чтеца, на которого давно уже не обращают внимания. Вольфганг медленно обвел взглядом последние парочки, стоявшие по углам, прижавшись друг к другу, стойку бара с невероятным количеством бутылок, опустевшие столики и, наконец, посмотрел на мерцающие черные волосы.
Все уже плавало в темной, как ночь, дремоте, в покое, будто лишенное веса. Но чувствовалось и другое: тоска, сгущенная временем, квинтэссенция ожидания, готовая перейти в опьянение или иссякнуть, которую он теперь возвращал в синий зал как то восходящую, то нисходящую тему в ми-мажоре, она смолкала в модуляциях пианиссимо, чтобы потом восстать с новой силой. Он видел Петра, повернувшегося к нему вместе с табуретом и слушавшего. Он видел темнокожего бармена, застывшего с бокалом и полотенцем в руках, и видел ее — она тоже обернулась к нему, все еще в объятиях долговязого — и поприветствовал ее задорной вариацией. Но когда механизмус, исполнявший роль баса в его игре, закончил, красавица еще оставалась на плече своего кавалера. Прошло два-три такта, пока тишину не прорвали резкие удары следующей пьесы из механизмуса.
Вольфганг поднялся, переигрывать эти шумы ему не хотелось. Он послал ей последний взгляд, заметил в баре мавра, кивавшего на рояль и с готовностью отключившего звук механизмуса, но Вольфганг покачал головой, сел рядом с Петром и поискал свое пиво. Из углов аплодировали, Вольфганг послушными кивками раскланялся во все стороны.
Бармен закрыл кран и протянул Вольфгангу свежего пива.
— Парень, это был нереальный класс. Ты профи?
Вольфганг был не уверен, что ему отвечать, поэтому молчал и сдувал свежую пену.
— Насчет шансов из ста, — бармен кивнул в сторону саксофониста, — беру свои слова назад, по части музыки явно дело другое.
А Петр весело чокнулся с Вольфгангом пивом.
— Ты есть лучший пианист, кого я знаю, пшиячель. Будь здоров — с Рождеством!
Пустота в квартире Петра удручала Вольфганга, и он целыми днями слонялся по центру, лишь бы не сидеть дома, осторожными кругами ходил вокруг собора Святого Стефана, радовался шуму торговых улиц, веселой суете, дававшей странно неверное чувство, будто места хорошо знакомы. Подолгу гулял в зимних парках, уступая дорогу неожиданно проносящимся двухколесным машинам, смотрел на бесчисленные детские кроватки на колесах, в которых молодухи вывозили свое потомство, нерешительно торчал на обочинах широких улиц, не отваживаясь перейти на ту сторону. Насколько он понимал, колесо и есть колесо, даже в новую эпоху, но вертелось оно теперь куда быстрее, чем прежде, и, похоже, без колеса мир бы остановился. Он скучал по лошадям. Снова и снова тянуло его к собору, где стояли извозчики, а кони фыркали и от них шел пахучий пар: закрыв глаза, можно было почувствовать себя почти дома.
К обеду, когда музыка в голове настойчиво просилась на бумагу, он садился в каком-нибудь кафе, желательно набитом битком, и доставал нотную тетрадь.
