Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— Каждую ночь, — продолжала Ратка шептать в его шею, вжимаясь в него всем телом, — каждую ночь я это всё во сне вижу и просыпаюсь в слезах… И думаю — за что, за что это мне? За что они со мной так? Я не предательница, не буржуйка, я никакого зла никому никогда не делала… За что они мне сделали больно? А теперь эти дуры из магазина у меня выспрашивают — а что это у тебя за шрамы… Мрази! Идиотки! Не хотите себе такие же — ну так и заткнитесь!
Да, да, да, думал Марек отчётливо и быстро с каждым новым танцевальным шагом и полуосознанно кивал после каждого. Её коллегам явно не мешало бы поучиться хорошим манерам. Разве они уже вышли из моды в Америке? Неудивительно, что Ратка так озлоблена — через что ей пришлось пройти… Подобный ад, должно быть, Мареку и не снился. Как жаль, что он так труслив и слаб, что он не может закрыть её собой от всего мира, тычущего пальцы в её раны…
— Только ты, ты один меня понимаешь, я знаю, только ты… — Её голос сделался сбивчивым, она глотала слова и прятала глаза, не приподнимая лицо ни на миллиметр с ткани его пиджака. Всё её тело содрогалось, точно в лихорадке, и Марек прижал её к себе ещё крепче, чтобы согреть хоть немного. Вместо этого потряхивать начало его самого. — Я знаю, ты тоже такой, тоже ночью не спишь, только ты не умеешь это скрывать, как я. Ты такой хороший, Маричек, такой смешной… Я всегда с тобой буду, только ты не бросай меня.
— Что ты, что ты, Ратичка, — бормотал он и сцеловывал блестящие на её щеках слёзы. Его сердце разрывалось, слишком маленькое для такой любви. Отчего же он не мог ничего, совсем ничего сделать для неё? Он не мог даже шептать ей ласковые слова — в семье этого не признавали, потому что ни мама, ни Люшка не любили нежничанья. Ши-боп ши-боп, стучало в висках. Песня затихала.
— Я два года так старалась, я очень хорошо работала, я служила Заеднии, — Марек кивал и гладил её волосы. — А потом эти проклятые упыри пришли к власти и всё покатилось к чертям собачьим… — Марек кивал и гладил её волосы. — Дрянь Тереска из нашей бригады сразу перебежала к ним, письмо покаянное настрочила в газету, а в письме этом всех наших заложила, по именам перечислила… — Марек кивал и гладил её волосы. — Златку, старшую нашу, просто, знаешь, пристрелили эти сволочи, как бешеную собаку или как контру поганую, — а она даже перед смертью не выгораживалась, им никому не кланялась, только крикнула: «Вы хуже, чем я, подыхать будете, псы!» Ещё пару наших девчат они решили в тюрьме сгноить — одной пожизненное впаяли, другой двадцатку. А с тех, кто остался, с меня в том числе, они прямо на площади сорвали всю одежду, даже бельё, и обрили наголо, и били резиновыми палками по ногам, а потом…
Марек отстранился от её раскрасневшегося возмущённого лица, отлепился от неё обеими руками и бессильно вытянул их по швам. Он начал наконец вслушиваться в то, что слышит.
— Выпороли и прогнали по всем улицам города? — из-за шума в ушах он едва себя слышал.
— Да, да! Ты всё, всё знаешь, миленький мой, хороший… — Ратка снова вцепилась в него, он снова отстранился. — Гадюки шакальи! Подонки неблагодарные! Я два года защищала их вшивый городишко, выметала оттуда буржуазную нечисть…
— Ратичка, — Марек сам чувствовал, как дрожит его голос. Дрожал и он сам, всем телом — пришлось даже ухватиться за краешек стола. — Ратичка, такими вещами не шутят. Пожалуйста, хватит.
Ратка уставилась на него недоумевающими глазами больной коровы.
— Я вовсе не шучу, — отчеканила она. — Почему ты от меня отошёл? За что ты так меня обижаешь?
— Не может этого быть, — пробормотал Марек, тупо пялясь ей в лицо. — Не бывает. Так не бывает. Ты же… ты же не была на самом деле белухой, правда?
— Была, конечно. Что ты про это говоришь с таким ужасом? Ты же не буржуй, ты же наш.
— Репарата, последний раз тебе говорю. Хватит. — Марек опёрся об стол и второй рукой. Перед глазами плясали цветные точки. — Я знаю, ты любишь шутки на грани, но эта шутка грань переходит. В нашей с тобой стране на нашей с тобой памяти белухи убивали людей.
— Может быть, и правда в некоторых местах кто-то из белух убивал людей, — Ратка прищурилась, потягивая оставшийся в стакане джин. — Но у нас в отряде людей не трогали. Я не убивала людей. Я убивала контрреволюционных выродков.
Больше всего на свете Мареку хотелось потерять сознание и не слышать больше ни слова из того, что она говорит. Сердце скакало как бешеное, и что-то ужасно, невыносимо ныло на самом дне живота. Вот бы я сейчас умер, вдруг подумалось Мареку. Тогда мне не пришлось бы отвечать ей. Может, умирая, я забыл бы этот разговор. Как это было бы хорошо и спокойно — просто закрыть глаза и ждать, пока не лопнет сердце…
Лучше бы я никогда не встречала моего милого, пели по радио разудалые женские голоса под бодренький мотивчик. Лучше бы он никогда не встречал меня.
— Белухи убили мою сестру, — сказал он, так и не дождавшись смерти.
Ратка хмыкнула и вытерла рот.
— А ты точно уверен, что твоя сестра не была контрой, а?
— Мою сестру звали Революция. Она была убеждённая коммунистка.
— Ой, как будто это о чём-то говорит! — Ратка насмешливо прицокнула языком. — Все они этим прикрываться любят, это дело известное… Я вот, помню, задержала одну на площади в день студенческих мятежей — ну, я хотела поначалу с ней по морали поступить, тихо и гуманно поставить к стенке… А она мне давай этими цитатами долбаными сыпать, кого только не приплела — и Ленина, и Маркса, и Руданича… И такая была наглая, так меня оскорбляла — ты, говорит, кукла необразованная, только и можешь, что исполнять приказы. А вот знаешь ли ты вообще, говорит, что это такое значит — контрреволюция, буржуазия… Ещё, значит, такие вопросы крамольные вздумала задавать! Разве это можно — знать такие вещи?! А у неё коса такая была длинная, чёрная, даже лучше, чем у меня, — ну, я её за эту косу схватила, намотала на руку и давай об фонтан башкой долбать! Она голосит, а
